Замерзшие поля - Пол Боулз

— Ну давай, — сказал отец.

— Нет. Не хочу.

С притворным изумлением отец переспросил:

— Да ну? Не хочешь? — Но тут его лицо стало опасным, а голос хлестнул, как плеть. — Ты будешь делать, что тебе говорят?

— Нет. — Впервые в жизни Дональд открыто бросил ему вызов. Отец побагровел.

— Слушай сюда, наглый мальчишка! — Голос его накалился от гнева. — Думаешь, тебе это сойдет с рук?

Дональд не успел понять, что происходит: отец вцепился в него одной рукой, нагнулся и зачерпнул побольше снега.

— Сейчас мы все уладим, — сквозь зубы проговорил отец и внезапно стал яростно втирать снег в лицо Дональда. Дональд задыхался и корчился, а отец запихнул то, что осталось, ему за шиворот. Чувствуя, как мокрая ледяная масса ползет по спине, Дональд согнулся вдвое и зажмурил глаза, уверенный, что отец хочет его убить. Изо всех сил дернувшись, мальчик вырвался и упал лицом в снег.

— Вставай, — с отвращением сказал отец.

Дональд не пошевелился. Если надолго задержать дыхание, можно умереть.

Отец резко поднял его на ноги.

— Осточертело мне твое кривлянье, — сказал он. И крепко ухватив Дональда сзади, заставил его идти к дому.

Дональд шагал, глядя на белую дорогу перед собой, без всяких мыслей. Необычное спокойствие сошло на него: ему не было жаль себя, мокрого и замерзшего, даже не было обидно, что с ним дурно обошлись. Он чувствовал себя отдельным: приятное, почти роскошное ощущение, которое он вобрал в себя, не понимая и не обдумывая.

Когда в сумерках они добрались до длинной аллеи кленов, отец сказал:

— Теперь можешь пойти поплакать мамочке в юбку,

— Я не плачу, — громко и равнодушно произнес Дональд. Отец не ответил.

К счастью, на кухне никого не было. По голосам в гостиной он понял, что тетя Луиза, дядя Айвор и мистер Гордон собираются уезжать. Дональд побежал наверх в свою комнату и переоделся. Дырочка, которую он продышал на окне, снова заиндевела, но круглую отметину еще можно было разглядеть. Когда он закончил одеваться, его позвала мать. Снаружи было совсем темно. Дональд спустился вниз. Мать стояла в прихожей.

— О, ты переоделся, — сказала она. — Иди, попрощайся с тетей Луизой и дядей Айвором. Они на кухне.

Он посмотрел ей в лицо — не видно ли недавних слез: ее глаза слегка покраснели.

Они зашли на кухню вместе.

— Дональд хочет попрощаться, — сказала мать мистеру Гордону, поворачивая Дональда к тете Луизе. — Вы подарили ему замечательное Рождество, — в ее голосе послышался упрек, — но все же это было чересчур.

Толстый воротник бобровой шубы мистера Гордона был поднят, закрывая уши, на руках — огромные меховые варежки. Он улыбнулся и с предвкушением похлопал в ладоши; раздался приглушенный звук.

— Ох, это было так весело, — сказал он. — Он немножко похож на меня, знаете, когда я был в его возрасте. Я тоже был таким робким и тихим парнишкой.

Дональд почувствовал, как сжалась рука матери на его плече, когда она подтолкнула его к тете Луизе.

— М-м, — сказала она, — ну, тетя Луиза, тут кое-кто хочет с тобой попрощаться.

Дональд с восхищением наблюдал, как дядя Виллис и дядя Грег увозят всех на санях, но все же заметил, что его отец вообще не появился на кухне. Когда сани скрылись из виду на темной дороге, все перешли в гостиную, и дедушка подбросил полено в камин.

— А где же Оуэн? — вполголоса спросила бабушка.

— Наверху, наверное. По правде сказать, меня не очень волнует, где он.

— Бедняжка, — сказала бабушка. — Голова прошла хоть чуточку?

— Немножко, — вздохнула мать. — Он своего добился, испортил мне все Рождество.

— Стыд и срам, — сказала бабушка.

— У меня не было другого выхода. Иначе было бы стыдно смотреть Айвору в глаза.

— Уверена, что все это поняли, — успокоила ее бабушка. — Не волнуйся из-за этого. В любом случае, Оуэн завтра уедет, и ты отдохнешь.

Незадолго до возвращения дяди Виллиса и дядя Грега, отец Дональда спустился. Ужинали почти в полной тишине; отец ни разу не заговорил с Дональдом и не обращал на него ни малейшего внимания. Сразу после ужина мать отвела Дональда наверх спать.

И ушла, а он лежал в темноте, прислушиваясь, как мелкие снежинки летят в окно. Волк там, снаружи — бегает в ночи по тропам, неведомым никому, с холма и через луг, останавливается попить у ручья, в омуте, не скованном льдом. Его жесткую шерсть облепил снег: вот он отряхнулся и выбрался на берег, где сидел, поджидая его, Дональд. Волк улегся рядом, положив тяжелую голову мальчику на колени. Дональд приник к нему и уткнулся в косматый мех загривка. А потом оба встали и помчались вместе, все быстрее и быстрее, через поля.

(1957)

Тапиама

перевод К. Лебедевой

Прямо за отелем была река. Если бы она текла из дальних краев, оказалась бы широкой и тихой, но поскольку это был всего лишь разбухший от ливней ручей с каменистым дном, он громко рокотал, и фотограф поначалу решил, что снова пошел дождь. Жара и поездка утомили фотографа; он съел холодную жареную рыбу, черствый омлет, сочившийся жиром, коричневую фасолевую пасту с рисом, сушеные бананы, и тут его одолела сонливость, сильная, точно после наркотика. Бредя к кровати, фотограф сбросил рубашку и брюки, поднял плотную противомоскитную сетку, вонявшую пылью, и камнем рухнул на матрас, вскользь отметив его жесткость, прежде чем забыться сном.

Проснувшись среди ночи, он понял, что его сморило от несварения желудка. Он уставился в темноту над головой, сознавая, что вновь найти путь к забытью будет непросто. Как раз тогда он и уловил далекий монотонный шум ночи и принял его за дождь. Время от времени, где-то наверху (может ли потолок быть так высоко?) нервный крошечный огонек светлячка на миг-другой вспыхивал не поддающимся расшифровке кодом. Фотограф лежал на спине, что-то мелкое ползло вниз по его груди. Он дотронулся — медленная капелька пота. Грубая простыня под ним намокла. Он хотел пошевелиться, но понял, что ворочаться придется бесконечно и каждая новая поза окажется неудобнее прежней. Изредка в безликой темноте соседней комнаты кто-то кашлял; фотограф не мог определить, мужчина или женщина. Ужин отягощал желудок, точно он съел десяток порций. Постепенно воспоминание о еде наполнились смутным ужасом — хуже всего был тяжелый холодный омлет, блестящий от жира.

Он лежал, вдыхая пыль от сетки, словно пленник в джутовом мешке. Выбраться на улицу и пройтись — вот чего ему хотелось, но это было непросто. Электричество выключали в полночь; ему сказал об этом старик, заправляющий отелем. Но фотограф не сунул спички под подушку, а оставил в кармане брюк, и ступать босыми ногами на пол в темноте не хотелось. Кроме того, напомнил он себе, вновь прислушиваясь к безграничному, непонятно далекому ропоту, идет дождь. Хотя пройтись по безлюдным улицам даже под невидимым дождем было бы чудесно… Если не двигаться, сон может вернуться. Наконец, отчаявшись, он отдернул сетку, выскочил из постели, перебежал комнату и добрался до сила, на который бросил одежду.

Рубашку и брюки удалось надеть всего за три спички: во мраке он постучал туфлями по бетонному полу, чтобы вытряхнуть многоножку или скорпиона, которые могли туда забраться. Потом зажег четвертую спичку и открыл дверь в патио. Здесь тьма была не такой кромешной. В свинцовом мраке ночи виднелись огромные растения в горшках, однако неба, задушенного тучей так, что не просачивался звездный свет, казалось, не было вовсе. Дождь не шел. «Должно быть, река совсем близко», — подумал фотограф.

Он шел по коридору, задевая усики орхидей, свешивавшихся из корзин и кувшинов на карнизе, наталкиваясь на плетеную мебель; наконец, отыскал входную дверь, закрытую и запертую на два засова. Осторожно отодвинул металлические задвижки, открыл дверь, захлопнул за собой. Тьма снаружи была такой же глубокой, как и в патио, а воздух — столь же неподвижным, как под противомоскитной сеткой. Но там пахло зеленью — сладкий аромат победы и усталости.

Фотограф повернул налево: длинная пустая главная улица, окаймленная одноэтажными домами, вела прямо к пасео вдоль моря. Пока он шел, в недвижном парниковом воздухе стали появляться прожилки запаха посвежее — водорослей с пляжа. На каждом перекрестке приходилось спускаться на шесть ступеней, переходить улицу и снова взбираться на тротуар. В сезон дождей, поведал ему пропьетарио отеля, пешеходов на каждом углу переправляют шлюпками. Подобно сплетающимся запахам земли и моря, которые он вдыхал, его охватили два противоположных, но связанных ощущения: облегчение, близкое восторгу, и слабая тошнота, которую он решил подавить, ибо неумение отбить приступы болезни казалось признаком бессилия. Фотограф попытался шагать энергичнее, но почти сразу понял: прилагать какие-то усилия слишком жарко. Сейчас он потел еще больше, чем в постели. Он закурил «Оваладо». Ночь полнилась вкусом сладкого табака.