Господа офицеры и братцы матросы - Владимир Шигин

При всем желании свыкнуться со своим новым положением, я едва ли в силах был это сделать; оно становилось почти, что не выносимым. Где бы я ни появился, меня преследовали насмешки не только молодых лейтенантов, которым я, по воле адмирала, сел на голову, но даже и старых, назначенных тогда командовать лодками. Не говоря уже о шепоте и взглядах, явно выражавших их ропот на главного командира и зависть ко мне, как к выскочке, они просто указывали на меня пальцами. Чтобы легче вздохнуть, оставалось только как можно реже посещать клуб и даже показываться на улицах, а взамен этого сидеть, запершись в своей скромной, с единственным окном, комнатке. Но ведь нельзя же было – постоянно избегнуть общества офицеров. Так, например, вскоре после отдания приказа, все вновь назначенные командиры были должны, в определенный час, в полной парадной форме, явиться благодарить главного командира. В это время в Свеаборге находилось до 20 вымпелов, включая сюда и канонерские лодки и транспортные суда, следовательно, столько же командиров должно было собраться у адмирала. В толпе, теснившейся в приемной графа, я заметил и своих старых приятелей, А. А. Ш. и Саликова, но, увы, сумрачный взгляд первого прямо убедил меня в бесполезности искать какого-нибудь утешения или сочувствия в моем земляке. Саликов же оставался верным самому себе; он был весел и балагурил со мною на ломанном шведском языке: «Ну, любезный братец, – говорил он, – смотри, не пусти ко дну вверенное тебе старое корыто. Не забывай, что ему отроду ровно 48 лет».

Я, как младший из всех присутствующих, стал сзади, почти у самого порога, выжидая, скоро ли кончится эта пытка. К счастью, адмирал недолго заставил себя ждать; вскоре он вышел и, приняв благодарности, начал разговаривать со старшими из командиров, между которыми находились капитан-лейтенанты М. и П. Первому из них был опять поручен отряд с приказанием поднять брейд-вымпел на том же бриге «Аглай», вверенном снова моему неизменному покровителю и заступнику Якову Аникевичу П. И сколько я могу припомнить, только эти истинно морские лица не изменили ко мне, по выходе приказа о моем назначения командиром, своего искреннего, почти дружеского расположения; да и могло ли быть иначе, когда они же и были главными виновниками моего быстрого, неожиданного скачка по службе, так вскружившего мне голову и поднявшего на меня такой ропот со стороны чуть ли не всего морского сословия свеаборгских офицеров. Поговорив с флагманом и капитан-лейтенантом П., адмирал, оглянув залу, воскликнул: «BejGott, где же это командир «Атиса»; видно до него не касаются правила формальности; куда это он запропастился?»

– Я здесь ваше превосходительство! – поторопился ответить я, покрасневши по уши, и только в эту минуту решился пробраться сквозь толпу до моего начальника.

Едва только я подошел к адмиралу, как он приветливо сказал: «Поздравляю вас, вы так хорошо были аттестованы в прошлую кампанию, что я считаю приятным долгом вознаградить вас, назначив командиром старого, но некогда славного тендера «Атис»; ведь это судно, как вам известно, – сказал адмирал, обращаясь ко всем присутствующим, – было некогда собственною яхтою короля Густава III». Это лестное приветствие, высказанное в присутствии всех командиров судов, как и следовало ожидать, еще более обременило мое и без того уже неприятное положение. Когда, раскланявшись с адмиралом, мы вышли на улицу, большинство командиров сторонилось от меня, как от зараженного чумою. Глубоко пораженный этими явными знаками почти всеобщего и так несправедливо на меня обрушившегося нерасположения ко мне, я, упавши духом, не зная куда деваться, решился спуститься в гавань, чтобы там наедине взглянуть на вверенный мне тендер, с которым вскоре пришлось делить горе и радость. Непривлекательная картина представились моим глазам, когда я, посреди других судов, отыскал и свой тендер. Вместо красивой, щегольски отделанной яхты, я увидал старую посудину, не обшитую медью, а с подводною частью, покрытою несколько выше грузовой ватерлинии мохом и плесенью. Мачта, которая, вероятно, во время оно блестела от хорошего гарпиуса, была покрыта таким слоем грязи, что казалась вырытой из земли».

Вот описание типичного командира небольшого судна парусной эпохи, оставленной нам адмиралом И. И. фон Шанцем в своих мемуарах: «Командиром брига был… капитан-лейтенант Яков Аникеевич П. (Я. А. Подушкин – В. Ш.)г мужчина лет под сорок, настоящий моряк, был чудак большой руки; он половину своей жизни поплавал, служа в Американской компании между Камчаткою, Ситхой, Курильскими и Алеутскими островами. Но, ни что в нем так не поражало, как его хладнокровие, достигавшее изумительных размеров. Вспоминая его похождения, мне пришел на память следующий, рассказанный о нем, анекдот. Однажды в бурную ночь, когда он командовал бригом, с которым впоследствии разбился у берегов Камчатки, к нему в каюту вошел его единственный помощник, старик боцман, и, разбудив своего крепко спящего командира, донес ему встревоженным голосом, что грот-мачта сейчас только рухнула за борт, на что капитан, поворачиваясь на другой бок, возразил ему спокойным голосом: «Что ты врешь, дуралей; быть того не может, наверное ты хотел сказать грот-стеньга». В то старое время, о котором я теперь повествую (И. И. фон Шанц рассказывает о 20-х годах XIX века – В. Ж), форма одежды вовсе не соблюдалась; тогда допускалось, или, по крайней мере, оставлялось без внимания, если офицеры вне фронта одевались более или менее сообразно своим собственным привычкам и вкусам. Капитан мой, как уже сказано, был оригинал во всем, не исключая и одежды. Костюм его, в котором он пришел в первый раз на бриг, до сих пор явственно рисуется перед моими глазами, и потому не слишком большого труда мне стоит описать этот наряд с ног до головы. Вместо сапог у него были надеты просторные башмаки; из-под плисовых коротких, но непомерно широких брюк выглядывали чулки, пестрые, шерстяные. Виц-мундир, сшитый из черного бамазина, с глубокими боковыми карманами и широкими фалдами… Черный бархатный жилет с металлическими пуговицами, широкий в талии, покрывал весь живот, и калифорнийская соломенная шляпа красиво оттеняла его мужественное, покрывшееся первым весенним загаром, лицо. На шее, вместо платка, надеваемого им только в холодную погоду, была повязана широкая владимирская лента с орденом, а из-под ленты виднелся, белый как снег, воротник рубашки, резко выделявшийся из-под длинных черных красивых бакенбард.

Говоря о капитане, нельзя не вспомнить и его семейство, ничем не уступавшего в оригинальности своей главе. Оно не было многочисленно и ограничивалось его дражайшей половиной, сморщенной, сероглазой старушкой, родом княжны, пленившей закаленное сердце капитана в один из его проездов через Тобольскую губернию. Бывшая княжна была так мала ростом, что, не смотря на значительную помощь высоких каблуков, маковка ее головы едва доставала локоть моего рослого молодца-командира. Детей у них не было, но часть своих нежных родительских чувств оба супруга обратили на кривоногую собаку «Милонку». Собака эта, не отличавшаяся особенной сметливостью, была неизменной спутницей во всех их путешествиях и прогулках.

В первое утро вооружения брига капитан, пришедший в гавань с супругой, заметив мои успешные распоряжения работами, пригласил меня во время обеденного шабаша команды к себе домой, где им, так же как и малорослой сибирячкой, знавшей в совершенстве французский язык, я был обласкан как родной. Капитан, как истинный моряк по характеру и познаниям, наблюдая за моей деятельностью, вскоре заметил, что имеет дело также с моряком и потому, с первого же дня нашего знакомства, брал мою сторону, даже в тех случаях, когда я по неведению поступал против формальностей военной дисциплины».

Если на Балтийском море до 20-х годов XIX века служили офицеры англичане, то на Черноморском море во все времена было много офицеров греков. Опытные моряки и храбрые воины, греки не отличались грамотностью и образованностью, всегда предпочитая теории практику. Типичным представителем этой плеяды может служить капитан первого ранга, впоследствии и контр-адмирал Николай Кумани. Участник сражений при Чесме и Фидониси, при Керчи и Калиакрии, он пользовался большой популярностью среди моряков. Один из современников вспоминает о нем так: «Он (Н.П. Кумани – В. Ш.) говорил по-английски, по-французски, по-итальянски, по-гречески, по-турецки и по-арабски, не умея ни писать, ни читать, ни на одном из языков, кроме русского, на котором с трудом подписывал свой чин и фамилию. Примером его удивительной памяти служил следующий случай: адмирал Ф. Ф. Ушаков, желая убедиться, точно ли Кумани не умеет читать по-русски, написал приказ, состоявший из 7 пунктов, и, отдав его для переписки, хотел позвать Кумани в каюту и заставить его прочитать приказ при себе вслух. Узнав об этом, Кумани приказал писарю занести приказ к нему в каюту прежде, нежели адмирал подпишет его; писарь принес приказ, прочитал его один раз вслух и отнес для подписания. Когда адмирал позвал к себе Кумани, он взял приказную тетрадь наоборот и прочитал весь приказ от слова до слова. Храбрость Кумани была известна самой императрице. Адмиралтейств-коллегия, докладывая ей о произведении Кумани в капитана первого ранга, затруднялась возводить его в высшие морские чины по неграмотности. Государыня на это ответила: «Неграмотность не может служить препятствием к награждению столь храброго и достойного офицера». Впрочем, неграмотность Кумани была скорее курьезом, чем правилом, и именно благодаря этому осталась в анналах флотской истории.