Хроники 1999 года - Игорь Клех

– Его нет дома, я звонил ему полчаса назад и не застал. Он вам напишет!

Тем не менее я набрал Берлин. Хозяин квартиры снял трубку, и я спросил его, что значит сей сон.

– Мы договаривались, что снимаем у вас квартиру, а не комнату. Если это не так, то мы немедленно съезжаем!

Куда я не знал, но был в бешенстве от подобного оборота событий.

К счастью, хозяин не испугался – для него и самого услышанное явилось новостью. Он попросил к телефону сына и наскоро вправил ему мозги, после чего извинился за сына. Тот стал торопливо оправдываться передо мной, что, вероятно, неправильно понял отца, оставившего ему ключи. Инцидент был исчерпан, и я согласился, чтобы девушка ночевала у нас в течение двух-трех дней, пока не подыщет жилье. Сын хозяина испарился сразу же, а смущенная и расстроенная девушка исчезла наутро и больше не появлялась. Ключи сын хозяина передал товарищу отца, которому тот оставил доверенность на квартиру и сделал единственным посредником между собой и нами.

Однако запертая комната продолжала доставлять нам беспокойства. В начале декабря, когда резко похолодало, в ней распахнулась форточка – из-под двери тянуло стужей и гуляли сквозняки. Мне пришлось съездить за ключом от этой комнаты, закрыть форточку и утеплить окно, смести с подоконника снег и выбросить засохшую хлебную корку, оставленную девушкой. Неделю-другую мы пожили снова в двухкомнатной квартире, что оказалось очень кстати, потому что приехал и остановился у нас Кость. Сравнительно хорошо оплачиваемый наемный архитектор, он не желал больше жить в Одинцове с другими гастарбайтерами и намеревался найти и снять жилье в Москве. Ему только хотелось, чтобы это как-то само собой сделалось или кто-то это сделал за него. Не получилось. Десять дней он исчезал утром и к вечеру возвращался с бутылкой, выпивал со мной на кухне до полуночи. Какое-то риелторское бюро водило его за нос – взяло сумму, ни большую ни маленькую, и морочило голову. Наконец он плюнул на потерянные деньги и съехал в Одинцово, где заказчик, доворовывавший остановленный автозавод, имел привычку подолгу совещаться с ним в любое время суток, словно барин с крепостным мастером. Я вздохнул с облегчением.

По возвращении в Москву озадачили друзья-писатели, разыскивавшие меня и с чего-то решившие, что я прячусь на Западной Украине от столичной милиции. Между тем по собственной оплошности я оказался поражен в правах. Торопясь поскорее вырваться в Москву, умудрился впопыхах забыть папку со всеми документами, кроме украинского паспорта и справки о предоставлении российского гражданства. Без этих документов я не только не мог получить регистрацию, начать хлопоты по натурализации или устроиться легально на работу, но и становился невыездным. Обнаружилась пропажа уже через неделю, когда неожиданно предложили командировку от «Гео» в Хорватию, от которой пришлось отказаться из-за отсутствия загранпаспорта. Я перерыл все бумаги несколько раз и понял, что забыл папку во Львове, но совершенно не помнил, где именно – в квартире или мастерской? Поиски родных и друзей там и там ничего не дали, как и бесплодная попытка рассуждать логически и дедуктивно. Я даже предположил сгоряча, что документы мог украсть из мастерской кто-то из случайных гостей – моих или приятеля, присматривавшего за мастерской в мое отсутствие. Пришлось до поры смириться с потерей – возвращаться и приниматься за поиски я не имел ни возможности, ни желания. Только год спустя я почти с ходу найду эту проклятую тоненькую папку на книжной полке, стиснутую словарями и крупноформатными альбомами, и пойму, до какой степени был тогда сам не свой.

В середине осени в ПЕН-клубе устроили прием в честь пострадавшего от властей приморского военного журналиста и бывшего политрука, что-то продавшего японцам, угодившего на нары, по горячим следам написавшего об этом повесть и переживавшего теперь пятиминутку всероссийской известности. На пороге зимы там же, в куда более узком кругу, будут принимать премьера Путина, изумленного бедностью обстановки и аварийным состоянием здания и обещавшего помочь писателям в преддверии Международного конгресса ПЕН-клубов в Москве – где полгода спустя от него, уже президента, потребуют усесться за стол переговоров с разбитыми наголову чеченскими боевиками. Которых радио «Свобода» упорно продолжало называть «бойцами освобождения», а гуру диссидентского движения требовали от демократического Запада «интернационализации конфликта» на Северном Кавказе.

Тем временем в телевизоре два босса правых партий драли друг друга за чубы и бросались подгнившими яблоками, взывая к третейскому суду правозащитника, страдавшего интеллигентской разновидностью старческого слабоумия, а нанятый возомнившим олигархом тележурналист, поигрывая желваками, демонстрировал на всю страну схему не то коленного, не то тазобедренного сустава метившего в президенты экс-премьера, с подробностями, от которых стыла кровь в жилах. На других каналах политический клоун и коммунист вещали о морали, крестившийся в Иордане злополучный экс-премьер заявлял, что Бог для него – это святое, а политтехнолог в кацавейке декламировал о внезапно возникшей «мистической связи» между русским народом и новым премьером. То не век заканчивался, а агонизировали 1990-е по ходу избирательной кампании в Госдуму.

Пятый этаж здания Центрального телеграфа на Тверской был арендован свежеиспеченной и готовой драться за власть политической партией и превращен в подобие предвыборного штаба. Точнее, отдан нанятым пиарщикам. Патронировал эту часть проекта позапрошлый премьер – «киндер-сюрприз», пописывавший альбомные стишки и сделавший ставку, как и диктовало прозвище, на привлечение молодых избирателей и недовольных маргиналов, прозябающих в тени и в российской провинции. Столичная арт-тусовка радостно откликнулась на предложение заработать. На подобие дела и запах денег слетелись и недавние эмигранты. Преуспевающий галерейщик курировал перенаселенную «Территорию 2000» под крышей телеграфа, с застопоренным муляжом земшара в окне фасада и переплетением узловатых вентиляционных труб под потолком. Московский лирический поэт здесь составлял агитки и правил листовки (только пил много, как никогда), а эмигрантский эпический поэт слетал на берег Ледовитого океана с гастролями, напомнившими ему командировки от ЦК ВЛКСМ. Бывшие уральцы издавали предвыборную газету, что позволило кому-то снимать, а кое-кому и купить квартиру в Москве. Берлинский «социальщик» рисовал для нее комиксы. Были изданы две книги – о «неофициальной» Москве и фестивале «андеграундной» России, что позволило сотне непризнанных гениев из далеких регионов побывать и засветиться в столице. Ряд моих приятелей участвовал в проекте, хотелось и мне как-то заработать насущно необходимые несколько сот баксов и не замараться при этом. Пришлось изобрести литературный вечер без всякого намека на политику и агитацию: о Москве как нашей «внутренней Америке» и о мегаполисе как перегонном кубе, где периферийная «брага» возгоняется до сорока градусов. Дюжина известных писателей из числа моих знакомых, приятелей и друзей охотно согласилась принять в нем участие. Вечер должен был состояться в клубе «Дом», с фуршетом за партийный счет и моим гонораром, равным квартплате за два месяца. Но тут начались проблемы. У партии стали заканчиваться деньги, в силу чего какие-то программы – урезаться, а представительские расходы – сокращаться. Я был протеже арт-директора, опрокинувшего свой стол и со скандалом покинувшего пятый этаж, чтобы переключиться на выборы в регионах.

– Да у меня пособие в Германии больше, чем ваши зарплаты!

Что, замечу, не было правдой.

К этому времени центральные телеканалы окончательно определились со своими кандидатами. В предвыборном штабе конкурентами был произведен обыск и обнаружены горы печатной продукции без всяких выходных данных. «Территория 2000» понемногу превращалась в «Террариум 2000», чему странным образом отвечало название партии, состоявшее из одних глухих свистящих звуков. Уж не знаю почему, литературный вечер в конце концов все же состоялся в середине декабря – за день до моего дня рождения. Но об этом позже.

О бесчестии и славе

Писательская среда, к которой я теперь, хочешь не хочешь, принадлежал, представляла собой любопытное собрание честолюбивых неудачников. Просто потому, что низы больше не хотели читать по-старому, а верхи не хотели да и не могли писать по-новому. Сегодня это даже очевиднее, чем тогда. Уцененное сообщество, болезненно амбициозное и не отвечающее за слова. «Но это же входит в правила игры!» – недоумевали в один голос мэтры и пишущие девицы. Тем не менее они представляли собой не прощающую промахов исключительную читательскую среду – метровый черноземный слой культуры! Почти каждый из этих литераторов где-нибудь в регионах или странах поменьше мог бы ходить в классиках, если бы не спился или не повесился. Только с жиру может показаться, что это не так. Постепенно я решил для себя, что столичное лицемерие все же лучше провинциального хамства. Хотя так и не научился за два десятилетия придерживаться этого принципа.