Каторга - Валентин Пикуль

– Больше не могу – в тюрьме было лучше! Так уж новый грех возьму на душу, только бы снова в тюрьму вернуться…

Крайность! Но бывали и другие крайности сахалинского бытия, когда режим с «прижимом» оставались бессильны, когда беззаконие поднималось выше любого закона.

16. «Деньжата прут со всех сторон»

Пьянство и преступление – два уродливых близнеца. Но если картежная игра на Сахалине преследовалась, то пьянство не возбранялось. Наш знаменитый ученый-ботаник А. Н. Краснов, исследуя флору Сахалина, заметил и важное социальное явление: само начальство каторги методически спаивало каторжан, имея от этого немалую личную прибыль…

Ночь. На перине сладчайше опочил статский советник Слизов, обнимая кожу да кости своей ненаглядной Жоржеточки, а на кухне до утра бодрствует их дворник, и там идет незаметное для других накопление капиталов. Вот раздался условный стук с улицы, и дворник, отворив форточку на окне, гудит басом в ночную темень:

– Е! Гони пять рублев.

С улицы слышится ответный шепот:

– Вчерась-то по два брали.

– Так это днем. А по ночам – пятерка.

– Во, жабы! Креста на вас нетути.

– Зато спирт е – плати или отчаливай…

Арестантская пайка на каторге шла за мелкую разменную монету, зато бутылка с водкой считалась самой устойчивой валютой. Впрочем, водки на Сахалине никогда не бывало, ее заменял разведенный водою спирт, а чиновники усовершенствовали порочную систему «записок», делавших спирт даже бесплатным. Если поселенец из ссыльных нанимался колоть дрова или убрать снег с улицы, труд его не оплачивался. Чиновнику, нанявшему его, легче нацарапать записку: «С/п Иванову – 1 бут. (подпись)»:

– Возьми, братец, и ступай до казенки…

По записке чиновника «Экономический казенный фонд Сахалина» обязан выдавать на руки бутылку спирта. Возле фонда с утра пораньше толпились ссыльнопоселенцы – кто с записками, а кто и без оных, рассчитывая проехать на «шармака».

– У меня завтра день ангела, – говорил один из них.

Диалог развивался по всем правилам психологии:

– Так у тебя ангел-то на прошлой неделе был.

– Это мой, а теперь у жены подпирает.

– Не ври! У тебя и жены-то никогда не было.

– Обещали выдать… для развития хозяйства.

– Так вот ты сначала заведи ее себе, расспроси, когда у нее именины, тогда и приходи… Следующий!

А на базарной площади Александровска торговал трактир Пахома Недомясова, бывшего майданщика из каторжан. Сюда захаживали не только базарные воры и уличные девки, но и господа чиновники. Хотя вино оставалось под запретом в торговле, но люди, вбегающие в трактир Недомясова трезвыми, умудрялись выползать оттуда пьяными, оглашая гибельные задворки сахалинской столицы дружным хоровым пением:

Отец торгует на базаре.Мамаша гонит самогон.Жена гуляет на бульваре.Деньжата прут со всех сторон.

В первых числах сентября начался «бархатный» сезон на Сахалине – приударили заморозки, трава, покрытая инеем, громко похрустывала под ногами прохожих. В один из ветреных и холодных дней, когда улицы Александровска заметало шуршащей поземкой, к мысу Жонкьер подошла номерная миноноска из Владивостока, доставившая из отпуска военного губернатора. Известие о возвращении Ляпишева никак не удивило местных обывателей:

– А что я вам говорил? Вернулся. А нам на следующий год опять делать подписку по сбору подарков от благодарного населения… Он же только пугает нас своей отставкой!

Однако, выехав на пристань, местный бомонд горячими криками «ура» приветствовал возвращение Ляпишева, а госпожа Жоржетта Слизова даже прослезилась от умиления:

– Михаил Николаевич, без вас так плохо… Мы все тут изнылись: неужели не вернется наш мудрый и добрый губернатор?

– Дамы и господа, совместная служба продолжается! – Усаживаясь в пролетку, Ляпишев спросил Бунге: – Надеюсь, на Сахалине все нормально. А чего тут хорошего?

– Да что с каторги ожидать хорошего?

– Ну а плохое… было без меня?

– Появились фальшивые деньги.

– Так они появились даже в Иркутске, их изымают из касс Владивостока и Харбина… это не новость!

Новостью для Ляпишева явилось то, что в своем доме он не увидел госпожи Челищевой, и он, конечно, спросил Фенечку:

– Не понимаю. Разве ей плохо жилось у меня?

– Я в эти дела не впутываюсь, – отвечала красотка. – Они там с Бунге поцапались, а поручик Соколов из вашего конвоя обрадовался – давай вещи из комнаты выпихивать.

Михаил Николаевич строго выговорил Бунге:

– Николай Эрнестович, зачем в мое отсутствие вы обидели славную девушку, нашу милейшую Клавдию Петровну?

– Милейшую? Да тут из Питера такое резюме на нее свалили, что я эту барышню не только к себе в дом не пустил бы, а загнал бы в самый тупик Рельсовой улицы…

– Что такое?

– Замешана.

– Во что замешана?

– В политику, вестимо. Как и положено всем этим бестужевкам в белых кофточках, которые спят и видят не женихов с пышными букетами алых роз, а себя на баррикадах.

– Но так же нельзя! – возмутился Ляпишев. – Если поднять досье на мою генеральскую персону, то выяснится, что смолоду я тоже намолол языком всякого… как и вы, наверное?

– Ни-ко-гда! – загордился Бунге.

– Ну и не хвастайтесь этим… Конечно, глуп человек, который в старости не сделался консерватором, но еще глупее тот, кто в юности никогда не был революционером.

Он велел отыскать Челищеву, и ее нашли, но Ляпишев, дабы не портить отношений с Бунге, не стал возобновлять «воскресные чтения» и, чтобы не вызвать недовольства Фенечки, не рискнул удалить из комнаты поручика Соколова.

– Я отечески обязан заботиться о вас, – сказал он Клавочке, – а посему предлагаю вам культурное место корректорши в нашей губернской типографии. Я давно удручен множеством грубейших опечаток, повергающих меня в уныние. Вместо «попрание» прав человека там печатают «запирание», мою «репутацию» переделывают в «репетицию», а «бытие» Сахалина обращают в примитивное «битие»… Тридцать рублей жалованья, – обещал Ляпишев, – я надеюсь, окажутся для вас хорошей поддержкой.

По случаю возвращения губернатора в клубе был устроен банкет. Жоржетта Слизова удостоила Жоржа Оболмасова испепеляющего взора сахалинской «тигрицы».

– Изменщик! – прошипела она ему. – Честную порядочную женщину, жену статского советника, променяли на приезжую шлюху…

Оболмасов удалился в буфет и потому не видел сцены появления консула Кабаяси, которого сразу обступили дамы.

– Господин консул, – наперебой щебетали они, – ну когда же вы порадуете нас открытием фирменного магазина с японскими товарами? Нашим бедным мужьям уже давно надоело отпускать нас летом на материк, где мы делаем покупки.

– Все будет исполнено для вас, – заверил дам Кабаяси; затем консул поднес Ляпишеву макет будущего альбома с видами Сахалина. – Но прошу лично вас составить к альбому предисловие.

Кабаяси добавил, что для полноты впечатления альбому не хватает портретов сахалинских типов:

– Желательно бы представить известных рецидивистов, прикованных к тачкам, – это так экзотично! Хорошо бы дать фотографии и преступно-политической интеллигенции.

Ляпишев задумался. Раньше, когда здесь еще была Сонька Золотая Ручка, местные власти здорово наживались на продаже фотооткрыток, изображающих сцены заковывания ее в кандалы. Эти снимки были тогда популярны в России.

– Я распоряжусь, – сказал губернатор консулу, – чтобы заковали в кандалы старых уголовников, они будут позировать вместе с тачками. Экзотика пусть остается экзотикой! Но политические… Вообще-то, их фотографировать запрещается. Впрочем, – разрешил Ляпишев, – можете сделать один снимок с писаря моей канцелярии Полынова, замешанного в очень крупных экспроприациях на пользу русских и польских революционеров…

Оболмасов задержался в буфете. К его столику тихо подсел улыбчивый Кабаяси, вручивший ему конверт с деньгами:

– Наше консульство не отказывается даже в зимний сезон регулярно выплачивать вам жалованье, которое вы отработаете летом в новой геологической экспедиции по розыскам нефти.

Нефтью и не пахло, но зато пахло прибылью.

– Ваша щедрость меня убивает! – умилился Оболмасов. – Тем более осенью я обзавелся чересчур пылкой кухаркой последнего «сплава», которая вызвала непредвиденные расходы…

Оболмасов покинул буфет, сильно покачиваясь. Полицмейстер Маслов недреманным оком ястреба усмотрел, что из-под пиджака геолога высовывается переплет какой-то книги.

– Поправьте, – сказал он, – иначе упадет на пол.

– Это Боборыкин, а спереди меня бережет Шеллер-Михайлов… Вам-то, полицмейстеру каторги, хорошо. Вы без панциря никуда, а мне приходится постоянно обращаться к классикам.

– Послушайте, – вдруг обрадовался Маслов, – у меня жена прямо без ума от романов Боборыкина… дайте почитать!