Товарищ Анна (повесть, рассказы) - Ирина Богатырева

— Выжил, нормально все. Только нос разбил, у него теперь хронический насморк. Как мопс — ходит и носом хлюпает.

Валька изобразил, как Борис шмыгает носом и грустно вздыхает. Он рассказывал весело, предполагая, что история развлечет Анну и неприятный разговор забудется. Но она выслушала и ничего не сказала. Прошли какое-то время молча, и тогда Валька сам спросил:

— А у тебя что нового?

— Ничего, — ответила она. — Бабка вот на прошлой неделе померла.

— Да ты что? — Валька быстро вскинул на нее глаза — в них помимо его воли мелькнула надежда на перемены, на возможность чего-то нового, хорошего, причем без напряжения, так естественно и легко. — Что же ты не сказала? Я бы приехал, помог чем смог, — сказал он быстро.

— А что помогать? Ее в морг свезли, и все. Я ничего больше не делала. Сейчас вот много бегать придется, всякие бумажки оформлять, бюрократия сплошная. Придется отрываться от настоящих, нужных дел, которые требуют моего участия. Ужасно раздражает вся эта волокита!

— А как же похороны? — спросил Валька.

— Что похороны? Прошли уже, похоронили ее. Я же говорю: в морг ее свезли, там все сами сделали. Я не знаю, не была еще на кладбище, слишком много сейчас событий происходит, самый разгар работы, не смогла я туда пока.

Валька больше не стал расспрашивать. Он представил себе эти грустные одинокие похороны: стылое кладбище, такое же сырое, как этот бульвар, злых похмельных могильщиков, скользящий влажный звук лопат в глинистой земле… Наверху, в голых тополях обязательно расходился бы ветер и закаркала ворона… Наверняка, кроме могильщиков, живой души рядом в тот момент не было никого. Вальке стало тоскливо. Хоть он и не любил Аннину бабку, не знал ее совсем и побаивался, он почувствовал жалость, и все надежды, возникшие было, угасли сами собой.

Они молча миновали бульвар и свернули узкими путаными улочками в сторону метро «Баррикадная».

— Мы куда? — спросил тогда Валька.

— На митинг, — ответила Анна.

— Митинг? — удивился Валька. — В честь чего?

— Сегодня день рождения Ленина, — ответила Анна.

Валька присвистнул.

— И что делать надо? — спросил с улыбкой.

— Мы будем выступать против искажения истории.

— В смысле? Чего исказили-то?

— А сейчас никто уже не понимает, что без революции семнадцатого года ничего бы этого не было.

— В смысле? — спросил снова Валька. — Чего не было?

— А ничего, вообще ничего во всем мире, жили бы при царях и лаптями щи хлебали, пахали бы на лошадях и про электричество только сказки слушали, как бары живут, — заговорила Анна, по привычке распаляясь. — Ни телефонов, ни Интернета, ни метро простого — ничего бы не было! Ведь развитие науки пошло после революции, все изобретения, электрификация всеобщая — все-все! Только после революции во всем мире восьмичасовой рабочий день ввели, и пенсии появились, и пособия всякие, а то не было ведь ничего. То есть вообще всем-всем, что у нас пока есть, всей даже этой праздной, зажравшейся жизнью, мы обязаны Ленину. А они как будто забыли об этом. Так нельзя! Справедливость должна быть во всем. Уж если все переделали, так имейте хотя бы честность признаться, кому мы всеми этими богатствами обязаны! Не зажимайте все, не раскрашивайте, как хочется, а дайте людям самим разобраться! И люди поймут, люди все поймут, но они не дадут, нет. И знаешь почему? Потому что боятся. Правда им страшна, она обличает их!

Она говорила запальчиво, быстро. Валька смотрел на нее настороженно. Глаза у Анны горели теперь уже каким-то безумным блеском, взгляд застыл. Она пугала его. Он взял ее за руку. Она пылала.

— А кто митинг устраивает? — спросил он. — Ваша ячейка?

— Ну прямо! — горько усмехнулась Анна. — У этих людей хватает смелости только на то, чтобы костюмы себе шить и революционную музыку из Интернета скачивать. Для дела их нет, для настоящего дела. Нет! Я теперь с другими людьми, кто не боится бороться за правду. Митинг — это ерунда, у нас все серьезно. За такое могут и арестовать! Мне предлагали уже на время спрятаться, уехать. Но я не боюсь. По-другому нельзя, по-другому не добьешься ничего. Те люди не боялись, и нам нельзя, иначе мы недостойны их, собственного прошлого недостойны, и поделом нам тогда этот кошмар вокруг.

Валька вглядывался в нее все тревожней и пристальней. Он почти не узнавал Анну. Она куда-то уходила, и вместе с ней растворялась его простая мечта, ради которой он жил последние дни. Ему хотелось остановить ее, вернуть. Он подумал, что зря так редко виделся с ней, зря упустил ее после Ульяновска. Пусть бы играла, пусть бы читала со всеми книжки и шила костюмы. А он бы ее оберегал, защищал, устроил бы ей уютный, теплый мир.

— Не получится у вас ничего, — тихо сказал он тогда. — Сергей Геннадьич твой прав был — сейчас никакая революция не получится.

— Сергей Геннадьевич трус, и он ошибался! — фыркнула Анна презрительно, а потом посмотрела на Вальку недоверчиво: — А ты почему так считаешь?

— Да потому что пофигу всем, хоть в лепешку расшибись. Я тебе уже сколько раз говорил, Анька: никому сейчас ни до кого дела нет. Все за свой маленький мирок держатся, и не надо никому ничего больше. Да и вы ведь, ты то есть, если честно, не любишь людей, солнце, — добавил он. — Эти, те то есть, на кого ты равняться хочешь, они же ради людей все делали, чтоб всем хорошо было. А тебе ради кого собой жертвовать? Ради этого же быдла, которое ты презираешь?

Он говорил спокойно, но Анна стояла бледная, всклокоченная и настолько растерянная, что не заметила, что все еще не отняла у него своей руки.

— Какая же я дура, — сказала она потом, — какая же я дура была, что поверила в тебя. Поверила, что ты лучше или можешь стать лучше. Что ты, типа, тот самый народ, в котором правда живет. Да ни хрена! Ты такой же, как все. Просто — ничтожество. Как все, в своем жалком, жалком мире.

— Куда же без этого, солнце, — ухмыльнулся Валька, но Анну уже было не остановить.

— А я-то билась с тобой, билась! Как… как Ольга с Обломовым… как дура какая-нибудь! Нет, всё, мне надоело! Я устала от этого, понял? Всё!

Она развернулась и пустилась бегом в ближайшую арку. Валька немного постоял задумчиво, меланхолично, не испытывая ничего, кроме утомления, потом подумал, что, если догонит ее, легче будет мириться, чем по телефону, и побежал следом. Арка вывела во двор. Он успел заметить, как Анна выбежала на улицу с другой стороны. Ломанулся туда напрямую, перепрыгивая через бортики песочниц и скамейки. Выскочил на узкую пустую улицу, но Анны уже не было. Всюду, и на этой стороне, и на другой, между старыми домами были повороты и переулки, арки, подворотни, вся эта старинная, настоящая Москва, которую Анна так любила. Но ее самой нигде не было. Она растворилась в ней, исчезла.

Он махнул рукой. Решил, что помирится позже, — пусть утихнет, в себя придет. Потом вспомнил про митинг, но от одной мысли, чтобы пойти туда, увидеть сотню таких же, как у Анны, лиц, искать ее среди них, стало дурно. Никуда не денется, решил он. Зашел в лавчонку, купил пива и двинулся искать метро.

Он шел медленно, созерцая Москву, и она отражалась своей мокрой наготой в его ртутных глазах. Плутал в переулках, покупал пива, ни у кого не спрашивал о пути. Валька просто гулял. Оставил в стороне Арбат, спустился по Гоголевскому бульвару, уперся в храм Христа Спасителя, обогнул его, поторчал на мосту с замка́ми, спустился в Замоскворечье и стал плутать там. Он шел, пел про себя песенки, какие шли на ум. Заморосил дождь, холодный и такой же меланхоличный, как Валька. Он не прятался, только шел, пил, пел, и это было все, что ему хотелось в тот момент делать. Тихая пьяная любовь к этому мокрому, застывшему, равнодушному городу душила его до слез. К городу, в котором растворилась его Анна.

27

Мы догадались, что у Вальки случилось несчастье, раньше, чем он сам о нем рассказал. Он ходил потерянный, замкнутый, его глаза заволокло безразличием, а большие руки висели безвольно, как ненужные. Мы спросили у Дрона, не знает ли он, что стряслось.

— Мобильник его из нашей комнаты сперли, — ответил он. — А там был телефон его Анны.

— И что? — не поняли мы Валькиной трагедии.

— И все. Тю-тю, — развел Андрюха руками.

Анна канула в черном омуте просыпавшейся к лету Москвы. Узнав, что телефон исчез, Валька решил сначала, что это даже к лучшему. Пусть звонит сама, решил он, восстановив свой номер. В нем засела обида. Чтобы выдержать характер, он не поехал к ней сразу. Потом были два рабочих дня. Потом приехал и проторчал два часа под подъездом: домофон молчал и, как назло, никто не входил и не выходил. Он уехал с чувством, что свой шаг все-таки сделал, пусть звонит, наконец. Но она не звонила.

Только в начале мая, задавив и гордость свою, и обиду, Валька приехал и долго звонил в домофон. Никто не отвечал снова, но теперь он шмыгнул вместе с кем-то в подъезд, поднялся на нужный этаж и стал жать на звонок. Он звонил так долго, что зашевелились за другими дверями, и Валька ощутил спиной, как из всех глазков на него смотрят любопытствующие соседи. Ему стало неприятно, и он ушел, отправился в Кузьминки, хотя сам не понимал зачем. Но в нужном доме, над знакомым подвалом, висела розовая гламурная вывеска «Парикмахерская», и толстая, вульгарно одетая женщина в голубом переднике курила у входа. Валька тупо смотрел то на нее, то на дверь.