Кабы я была царица... - Вера Колочкова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сквозь мутный крутящийся туман она вдруг увидела на мгновение, как смотрит на нее Артемий. Показалось – жестко, выжидательно, насмешливо. Она даже попыталась спросить – что случилось, мол, – но язык будто прилип к нёбу намертво. Ни одного звука не получилось. Но почему, почему он на нее так смотрит? Жует равномерно, челюсти двигаются, молчит и смотрит…
Последним усилием воли она попыталась еще раз прижмуриться, чтоб отогнать наваждение, но открыть веки у нее больше не получилось – опасная нехорошая круговерть подхватила, понесла куда-то в темную пустоту. Как упала со стула, Тамара уже не почувствовала. Голова накренилась, пошла вниз, увлекая за собой все ее плотное тело в модных джинсовых бриджах и шелковой кофточке с желтыми цветами. Потенциальный «мужикашка» Артемий невозмутимо доел последний кусочек котлетки со своей тарелки, положил вилку, аккуратно промокнул губы белоснежной салфеткой, заботливо подложенной ему хозяйкой на колени, встал из-за стола…
Разлившаяся по комнате трель звонка заставила его сильно вздрогнуть и снова опуститься на стул, пооглядываться по сторонам воровато и заполошно. Сообразив, наконец, что это опасное дребезжание производит всего лишь старый телефонный аппарат из прихожей, он прикрыл глаза, потом нервно усмехнулся, чуть мотнув головой в сторону распластавшейся некрасиво по полу Тамары – с ума можно сойти с этими старыми дурищами, в одночасье возмечтавшими о счастливом замужестве…
* * *Соня уже долго бродила по воскресному городу, шла в никуда, смотрела в беззаботные лица праздно гуляющего народа. Можно сказать, даже с завистью смотрела. Хорошо им, этим просто так гуляющим. На лицах у многих расслабленное удовольствие светится, будто и забот особых нет. А может, и правда нет. Может, она одна такая – с пугающими, засевшими в голове заботами. Да и впрямь какие могут быть прогулки, если надо срываться да к Вике ехать? Жаль, что деньги Вера Константиновна ей только в понедельник обещала… Жаль. А еще она уточнила – приходи, говорит, в понедельник вечерком. К пяти. Почему вечерком, интересно? Сберкасса вообще-то с утра работает. И никакого народу там наверняка нет. Но диктовать свои условия тоже нельзя. А вдруг бы она передумала? Хочешь не хочешь, а надо брать себя в руки и терпеть. Ждать. Гулять. Потому что без денег все равно билета не продадут.
Нет, вообще она любила гулять, конечно. Отчего ж и не погулять, когда знаешь, что за шкафом в маленькой квартирке ждет тебя неизменная старая кушетка, а на плите немудреная еда – каша или картошка, а еще ждет книжка с закладкой на самом интересном месте… Да, это главное – книжка ждет! Она ж не виновата, что хороший, вкусный, талантливый литературный текст с самого детства заменяет ей все на свете, что она и общается с ним, и живет с ним, и даже, кажется, иногда заправляется от него белками, жирами да углеводами. Конечно, неправильно это, она понимает. Нельзя так жить. Без социума. Не зря же он обижается на нее все время – выталкивает из себя, как чужака, как непонятную и ненужную в хозяйстве вещь…
Хотя были же, были у нее когда-то приятельницы – в школе, например! Была тихая девочка Ася, с которой она сидела за одной партой, была взрослая Наташа во дворе, которая опекала и защищала рьяно от настырной мальчишеской компании. Вот где они теперь, ее подруги? Ася, она знает, замуж вышла, двоих детей уже родила, а Наташа вообще исчезла в неизвестном направлении… И в институтской группе можно при желании себе приятельниц подыскать, там тоже девчонки приветливые есть. Правда, у них там все набегом – что с них возьмешь, с вечерников. Отсидели на лекциях, и по домам. А на работе… Рабочая дружба – она вообще вещь натужно-особенная. Как недавно выразилась Светка, это не дружба, а невольно-веселая отсидка в одной камере. От административной скуки за восемь рабочих часов и с чертом, пожалуй, задружишь.
Ей давно уже очень хотелось есть. Вместе с голодными спазмами росло и увеличивалось в размерах то самое нехорошее одиночество, которого она так боялась. Одиночество, сдобренное ощущением бездомности, неприкаянности, жалости к себе. Надо, наверное, заесть его чем-нибудь? Вон пирожками хотя бы. Наверное, они дешевые, эти пирожки. Господи, какая же она все-таки… отчаянно неприспособленная. Не знает даже, сколько пирожки с лотка стоят…
Пирожки оказались черствыми и невкусными. Один с картошкой, другой с капустой. У Томочки всегда пирожки были вкусные. И ни с чем вроде, а вкусные. Она их по особому какому-то рецепту готовила – очень экономному. Всегда сама. Их с Викой и близко к своему кухонному хозяйству не подпускала. Все ей казалось, что они неправильно чего-нибудь сделают, выйдут из запланированного Томочкой пищевого бюджета. Эх, Томочка, Томочка, плюхающаяся в своем отсроченном гедонизме сестрица! Добрая, но… глухонемая немного. Будто состоящая из сплошь одинаковых прямоугольников-квадратов. Вика, когда сердилась, ее Томкой-дуболомкой звала. Да и они с Викой, наверное, в этом смысле такие же – немы, глухи, дуболомны по отношению друг к другу…
Пирожками она не насытилась, конечно. Захотелось поплакать. Нет, вовсе не от обиды на сестер, а от досады на себя, великовозрастную никчемушницу. Ведь все, все она про себя понимает, все знает, вот что обидно! И инфантильна не в меру, до такой степени не в меру, что и до аутизма настоящего несколько шагов осталось, и проблемы с общением сама себе сотворила, своими же руками… Все знает, только ничего с этим знанием сделать не может. Отделяется от нее каким-то хитрым способом это знание. Не востребуется никак. (Она, кстати, недавно где-то прочитала про инфантильность богатства и инфантильность бедности. Что, мол, это разные по сути своей вещи. Инфантильность, проистекающая из богатства, – это одно, а из бедности – совсем другое. Вроде того – очень уж страшная эта штука, инфантильность из бедности… И что? Выходит, она с этой страшной штукой всю свою жизнь прожить должна?!)
Наверное, надо какую-то силу к самой себе применить. Сесть на скамеечку, собрать волю в кулак, напрячься и разобраться со всеми своими страхами. Определить по имени, присвоить каждому страху инвентарный номер, запихнуть в папки с завязками, разложить по полочкам? Что ж, попробуем. Надо так надо.
Вздохнув, она решительно уселась на одинокую скамеечку, бросила рядом сумку, по-деловому закинула ногу на ногу. Да. Вот такая она, деловая. Так. Что мы имеем на сегодня?
Домой нам идти не хочется. То бишь в квартиру Анны Илларионовны. Испугались мы дальней нагрянувшей ее родственницы, стало быть. Боимся с ней пообщаться, боимся, что она вопросы всякие про квартиру будет задавать. А какие такие, скажите, у нее вообще могут быть вопросы, если завещание Анной Илларионовной на Томочку написано? И лежит себе у нотариуса, законного часа своего дожидается? Стало быть, нечего ее и бояться, этой родственницы.