Изобретение прав человека: история - Хант Линн

14 июля, через три дня после письма Джефферсона Пейну, толпы народа, вооружившись, взяли штурмом Бастилию и захватили другие символы королевской власти. Король приказал ввести в Париж многотысячные войска, из-за чего многие депутаты опасались контрреволюционного переворота. Король вывел войска, однако вопрос с декларацией остался нерешенным. В конце июля – начале августа депутаты по-прежнему обсуждали, нужна ли декларация, должна ли с нее начинаться конституция и нужно ли сопроводить ее декларацией обязанностей гражданина. Расхождение во мнениях относительно необходимости декларации отражало принципиальные разногласия по поводу развития событий. Если монархия нуждалась лишь в небольшой корректировке, тогда особой нужды в декларации «прав человека» не было. Тем же, кто, как и Джефферсон, считал, что правительство нужно перестраивать и создавать с нуля, декларация прав была чрезвычайна важна.

Наконец, 4 августа собрание проголосовало за составление декларации прав без обязанностей. Ни тогда, ни потом никто так толком и не объяснил, каким образом общее мнение в итоге склонилось в сторону такого проекта декларации, в большой степени потому что депутаты настолько погрязли в сиюминутных дрязгах, что не поняли, насколько значимым было каждое их решение. В результате их письма и вышедшие позднее мемуары описывают эту перемену мнений исключительно туманно. Мы знаем, что большинство пришло к убеждению о необходимости целиком и полностью нового фундамента власти. Права человека содержали в себе принципы альтернативного подхода к правлению. Как и американцы до них, французы провозгласили права отчасти из-за нарастающих разногласий с существующей властью. 18 августа эту параллель отметил депутат Рабо Сент-Этьен: «подобно американцам, мы хотим преобразовать себя, и поэтому декларация прав критически необходима»[145].

В середине августа обсуждения оживились, несмотря на то что некоторые депутаты в открытую высмеивали этот «метафизический спор». Столкнувшись с обескураживающим разнообразием альтернатив, Национальное собрание решило рассмотреть компромиссный вариант, составленный по большей части анонимным подкомитетом из сорока членов. В условиях неопределенности и тревоги за будущее депутаты посвятили шесть дней напряженным дебатам (20–24 августа, 26 августа). Они одобрили семнадцать исправленных статей из двадцати четырех предложенных (в Соединенных Штатах отдельные штаты ратифицировали только десять из первых двенадцати поправок к Конституции). Измученное обсуждением статей и поправок, 27 августа собрание решило продолжить дебаты только после того, как будет разработана новая конституция. Но к этому вопросу они так и не вернулись. Именно таким несколько сомнительным способом Декларация прав человека и гражданина и приняла свою окончательную форму[146].

Французские депутаты провозгласили, что все люди, а не только французы, «рождаются и остаются свободными и равными в правах» (Статья 1). К «естественным и неотъемлемым правам человека» были отнесены «свобода, собственность, безопасность и сопротивление угнетению» (Статья 2). Конкретно это означает, что любое ограничение прав должно быть установлено законом (Статья 4). «Все граждане» имели право принимать участие в создании закона, перед которым все равны (Статья 6), давать согласие на взимание налогов (Статья 14), которые должны распределяться равномерно сообразно платежеспособности (Статья 13). Вдобавок, Декларация запрещала «основанные на произволе приказы» (Статья 7), необязательные наказания (Статья 8) и законную презумпцию вины (Статья 9), ничем не оправданное присвоение государством имущества (Статья 17). В очень туманных выражениях она утверждала, что «никто не должен быть притесняем за свои взгляды, даже религиозные» (Статья 10) и в то же время горячо отстаивала свободу прессы (Статья 11).

Таким образом, французские депутаты постарались включить в один документ как правовые средства защиты индивидуальных прав, так и новые основания легитимности правления. Суверенитет опирается исключительно на нацию (Статья 3), и «общество» имело право требовать ответа у каждого должностного лица (Статья 15). В тексте Декларации не упоминались король, французская традиция, история, обычаи и католическая церковь. Права были провозглашены «перед лицом и под покровительством Верховного существа», но даже будучи «священными», они не имели источником сверхъестественное начало. Джефферсон чувствовал необходимость заявить, что все люди были «одарены [правами] своим Создателем»; тогда как по версии французов, своим происхождением права были обязаны вполне мирским источникам – природе, разуму и обществу. В ходе дебатов Матье де Монмаранси утверждал, что «права человека в обществе вечные» и «для их признания официальное одобрение не требуется». Нельзя было бросить старому порядку в Европе более решительный вызов[147].

Ни в одной из статей декларации не прописывались права каких-то конкретных групп населения. «Людям», «человеку», «каждому человеку», «всем гражданам», «каждому гражданину», «обществу» здесь противопоставлены «никакие учреждения», «ни один индивид», «никто». В буквальном смысле все или ничего. В декларации не фигурируют классы, религия и пол. Несмотря на то что отсутствие конкретики в скором времени создаст проблемы, не стоит удивляться универсальному характеру заявлений. Изначально Конституционный комитет брался подготовить четыре различных документа о правах: 1) декларацию прав человека, 2) прав нации, 3) прав короля и 4) прав граждан при французском правительстве. Принятый в результате документ объединил в себе первый, второй и четвертый документы без условий предоставления гражданства. Прежде чем перейти к деталям (права короля и условия получения гражданства), депутаты постарались определить общие принципы всякого правления. В этом смысле показательна Статья 2: «Цель всякого политического союза – обеспечение естественных и неотъемлемых прав человека». Депутаты хотели выстроить основу любого политического союза – не монархии, не французского правительства, а любого политического союза. В скором времени им пришлось взяться и за правительство Франции[148].

Акт декларирования не разрешил все проблемы. На самом деле, он еще больше подчеркнул актуальность некоторых вопросов – о правах тех, кто не имел собственности, или правах религиозных меньшинств – и поставил новые вопросы о правах групп, ранее не обладавших политическим положением в обществе, например рабов или женщин (эти вопросы будут рассмотрены в следующей главе). Вероятно, оппоненты декларации чувствовали, что акт декларирования как таковой активизирует все население. Декларирование не только проясняло статьи доктрины; провозгласив права, депутаты тем самым захватили суверенитет. В результате акт декларирования открыл новое ранее невообразимое пространство для политических дебатов: если нация суверенна, какова тогда роль короля и кто лучше всех представляет нацию? Если права служат основой легитимности, то что оправдывает ограничение в них людей определенного возраста, пола, расы, вероисповедания или финансового положения? Какое-то время язык прав человека созревал в новых культурных практиках индивидуальной автономии и физической неприкосновенности, но затем во времена восстаний и революций он внезапно расцвел пышным цветом. Кто мог или должен был контролировать его воздействие?

Провозглашение прав также имело последствия и за пределами Франции. Декларация прав человека и гражданина трансформировала язык каждого практически в одночасье. Особенно отчетливо эти изменения можно проследить по сочинениям и речам Ричарда Прайса, британского проповедника-диссентера, который разжег ожесточенную полемику своими высказываниями о «правах человечества» в поддержку американских колонистов в 1776 году. Еще одно его произведение 1784 года «Наблюдения о важности американской революции» развивало те же идеи; в нем Р. Прайс сравнивал движение за американскую независимость с возникновением христианства и предсказывал, что оно «повсеместно распространит принципы гуманизма» (невзирая на рабство, которое он резко осуждал). В своей проповеди в ноябре 1789 года Прайс поддержал новую французскую терминологию: «Я дожил до тех времен, когда права людей понимают лучше, чем когда-либо, а нации жаждут свободы, о которой, казалось бы, утратили всякое представление… Получив свою выгоду от одной революции [1688 года], мне посчастливилось стать свидетелем двух других революций [американской и французской], одинаково славных»[149].