Стихотворения и поэмы. Дневник - Белла Ахмадулина

Ленинград

Опять дана глазам награда Ленинграда…Когда сверкает шпиль, он причиняет боль.Вы неразлучны с ним, вы – остриё и рана,и здесь всегда твоя второстепенна роль.

Зрачок пронзён насквозь, но зрение на убыльпокуда не идет, и по причине той,что для него всегда целебен круглый купол,спасительно простой и скромно золотой.

Невинный Летний сад обрёк себя на иней,но сей изыск списать не предстоит перу.Осталось, к небесам закинув лоб наивный,решать: зачем душа потворствует Петру?

Не всадник и не конь, удержанный на местевсевластною рукой, не слава и не смерть —их общий стройный жест, изваянный из меди,влияет на тебя, плоть обращая в медь.

Всяк царь мне дик и чужд. Знать не хочу! И всё жемне не подсудна власть – уставить в землю перст,и причинить земле колонн и шпилей всходы,и предрешить того, кто должен их воспеть.

Из Африки изъять и приручить арапа,привить ожог чужбин Опочке и Твери —смысл до поры сокрыт, в уме – темно и рано,но зреет близкий ямб в неграмотной крови…

Так некто размышлял… Однако в Ленинградекакой февраль стоит, как весело смотреть:всё правильно окрест, как в пушкинской тетради,раз навсегда, впопад и только так, как есть!

«Не добела раскалена…»

Не добела раскалена,и все-таки уже белеетночь над Невою.Ум болееттоской и негой молодой.Когда о купол золотойлуч разобьется предрассветныйи лето входит в Летний сад,каких наград, каких усладиныхпросить у жизни этой?

Возвращение из Ленинграда

Всё б глаз не отрывать от города Петрова,гармонию читать во всех его чертахи думать: вот гранит, а дышит, как природа…Да надобно домой. Перрон. Подъезд. Чердак.

Былая жизнь моя – предгорье сих ступеней.Как улица стара, где жили повара.Развязно юн пред ней пригожий дом столетний.Светает, а луна трудов не прервала.

Как велика луна вблизи окна. Мы самизатеяли жильё вблизи небесных недр.Попробуем продлить привал судьбы в мансарде:ведь выше – только глушь, где нас с тобою нет.

Плеск вечности в ночи подтачивает стеныи зарится на миг, где рядом ты и я.Какая даль видна! И коль взглянуть острее,возможно различить границу бытия.

Вселенная в окне – букварь для грамотея,читаю по складам и не хочу прочесть.Объятую зарей, дымами и метелью,как я люблю Москву, покуда время есть.

И давешняя мысль – не больше безрассудства.Светает на глазах, всё шире, всё быстрей.Уже совсем светло. Но, позабыв проснуться,простёр Тверской бульвар цепочку фонарей.

«Петра там нет. Не эту же великость…»

Петра там нет. Не эту же великостьдымов и лязгов он держал в уме.И хочется скорей покинуть Липецк,хоть жаль холма и дома на холме.

Оттуда вид печальнее и ширена местность и на помысел о том,как, смирного уезда на вершине,быльём своим был обитаем дом.

Вцепился охранительный малинникв нескромный взор, которым мещанинсмотрел на окна: сколько ж именинникгостей созвал и света учинил.

Здесь ныне процветает учрежденье.И, в сумерках смущая секретарш,зачем, – не понимает привиденьеплан составлять и штаты сокращать?

Мы – верхогляды и не обессудимчужую жизнь, где мы не ко двору,но ревность придирается, что скуденстолп, посвященный городом Петру.

Тифлис

Отару и Тамазу Чиладзе

Как любила я жизнь! – О любимая, длись! —я вослед Тициану твердила.Я такая живучая, старый Тифлис,твое сердце во мне невредимо.

Как мацонщик, чей ослик любим, как никто,возвещаю восход и мацони.Коль кинто не придет, я приду, как кинто,веселить вас, гуляки и сони.

Ничего мне не жалко для ваших услад.Я – любовь ваша, слухи и басни.Я нырну в огнедышащий маленький адза стихом, как за хлебом – хабази.

Жил во мне соловей, всё о вас он звенел,и не то ль меня сблизило с вами,что на вас я взирала глазами зверейтой породы, что знал Пиросмани.

Без Тифлиса жила, по Тифлису томясь.Есть такие края неужели,где бы я преминула, Отар и Тамаз,вспомнить вас, чтоб глаза повлажнели?

А когда остановит дыханье и речьта, последняя в жизни превратность,я успею подумать: позволь умеретьза тебя, мой Тифлис, моя радость!

«То снился он тебе, а ныне ты – ему…»

Мне Тифлис горбатый снится…

То снился он тебе, а ныне ты – ему.И жизнь твоя теперь – Тифлиса сновиденье.Поскольку город сей непостижим уму,он нам при жизни дан в посмертные владенья.

К нам родина щедра, чтоб голос отдыхал,когда поет о ней. Перед дорогой дальнейнам всё же дан привал, когда войдем в духан,где чем душа светлей, тем пение печальней.

Клянусь тебе своей склоненной головойи воздухом, что весь – душа Галактиона,что город над Курой – всё милосердней твой,ты в нём не меньше есть, чем был во время оно.

Чем наш декабрь белей, когда роняет снег,тем там платан красней, когда роняет листья.Пусть краткому «теперь» был тесен белый свет,пространному «потом» – достаточно Тифлиса.

Гагра: кафе «Рица»

Фазилю Искандеру

Как будто сон тягучий и огромный,клубится день огромный и тягучий.Пугаясь роста и красы магнолий,в нём кто-то плачет над кофейной гущей.

Он ослабел – не отогнать осу вот,над вещей гущей нависает если.Он то ли болен, то ли так тоскует,что терпит боль, не меньшую болезни.

Нисходит сумрак. Созревают громы.Страшусь узнать: что эта гуща знает?О, горе мне, магнолии и горы.О море, впрямь ли смысл твой лучезарен?

Я – мертвый гость беспечности курортной:пусть пьет вино, лоснится и хохочет.Где жизнь моя? Вот блеск ее короткийза мыс заходит, навсегда заходит.

Как тяжек день – но он не повторится.Брег каменный, мы вместе каменеем.На набережной в заведенье «Рица»я юношам кажусь Хемингуэем.

Идут ловцы стаканов и тарелок.Печаль моя относится не к ним ли?Неужто всё – для этих, загорелыхи ни одной не прочитавших книги?

Я упасу их от моей печали,от грамоты моей высокопарной.Пускай всегда толпятся на причале,вблизи прибоя – с ленью и опаской.

О Море-Небо! Ниспошли им легкость.Дай мне беды, а им – добра и чуда.Так расточает жизни мимолетностьтот человек, который – я покуда.

«Пришелец, этих мест название: курорт…»

Пришелец, этих мест название: курорт.Пляж озабочен тем, чтоб стал ты позолочен.Страдалец, извлеки из северных короствсей бледности твоей озябший позвоночник.

Магнолий белый огнь в честь возожжен твою.Ты нищ – возьми себе плодов и роз излишек.Власть моря велика – и всякую винуоно простит тебе и боль ума залижет.

Уж ты влюблен в балкон – в цветах лиловых весь.Балкон средь облаков висит и весь в лиловом.Не знаю кто, но есть тебе пославший вестьоб упоенье уст лилово-винным словом.

Счастливец вновь спешит страданья раздобыть.В избытке райских кущ он хочет быть в убытке.Придрался вот к чему и вот чего забытьне хочет, говорит: я здесь – а где убыхи?

Нет, вовсе не курорт названье этих мест.Край этот милосерд, но я в нём только странник.Гость родины чужой, о горе мне, я – есмь,но нет убыхов здесь и мёртв язык-изгнанник.

К Аллаху ли взывать, иль Боже говорить,иль Гмерто восклицать – всё верный способ зова.Прошу: не одаряй. Ненадобно дарить.У всех не отними ни родины, ни слова.

«Как холодно в Эшери и как строго…»

Как холодно в Эшери и как строго.На пир дождя не звал нас небосвод.Нет никого. Лишь бодрствует дорогавлекомых морем хладных горных вод.

Вино не приглашает к утешеньюусловному. Ум раны трезв и наг.Ущелье ныне мрачно, как ущельюпристало быть. И остается нам

случайную пустыню ресторанапринять за совершенство пустоты.И, в сущности, как мало расстояньямеж тем и этим. Милый друг, прости.

Как дней грядущих призрачный историксмотрю на жизнь, где вместе ты и я,где сир и дик средь мирозданья столик,накрытый на краю небытия.

Нет никого в ущелье… Лишь ущелье,где звук воды велик, как звук судьбы.Ах нет, мой друг, то просто дождь в Эшери.Так я солгу – и ты мне так солги.

Бабочка