Белый раб - Ричард Хилдрет

— Это я вам, вам говорю, майор Торнтон! — восклицал он. — Вам, который хочет ставить себя в пример другим! Будь вы благоразумны, вы приказывали бы каждый раз, как только один из этих проходимцев напьётся, всыпать ему сорок ударов плетью. Я у себя на плантации всегда так поступаю.

Мой хозяин так любил говорить о своих методах ведения дела на плантации и о дисциплине среди своих рабов, что не очень-то интересовался, пьяны пли трезвы его слушатели. Такой случай жаль было упустить, и он потёр руки и заговорил полушутливо, но в то же время очень убедительно.

— Дорогой друг! — сказал он. — Вы ведь отлично знаете, что, в полном соответствии с моей теорией, я позволяю моим рабам пить столько, сколько они захотят. Лишь бы от этого не страдала работа! Бедняги! Эта привычка подавляет в них всякие зловредные мысли и в короткий срок делает их такими тупицами, что с ними ничего не стоит справиться. — Он на мгновение замолк, а затем добавил твёрдо, как нечто неопровержимое: — А главное, если на кого-нибудь из таких пьяниц найдёт блажь и он решит бежать, то он перед дорогой обязательно напьётся, и тогда его нетрудно будет поймать!

Хоть я ещё не вполне освободился от действия виски и не мог сдвинуться с места, сознание моё всё же прояснилось, и я отлично понял сказанное хозяином. Не успел он кончить, как я, несмотря на то, что был пьян, твёрдо решил никогда больше не брать в рот виски. Я ещё не настолько отупел, чтобы по своей воле стать на путь падения и потери человеческого достоинства, решение моё было непоколебимо, и с этого дня я только в редких случаях позволял себе выпить немного вина.

Глава шестнадцатая

Как и всякий человек, раб тоже подвержен воздействию несчастных случайностей и капризам судьбы. Но, в отличие от других, он лишён того утешения, которое всегда обретается в борьбе с ними. Он связан по рукам и ногам, и мучения его в десять раз сильнее от горького сознания, что он ничем не может себе помочь, не может ничего предпринять, чтобы отвести нависшую над ним белу. Это сознание полного бессилия — самая тяжкая мука из существующих на свете; она родная сестра отчаяния.

Майор Торнтон, силы которого были уже подорваны чрезмерной работой и разными излишествами, заболел лихорадкой. Болезнь его очень скоро приняла угрожающий характер. До этого он много лет вообще ничем не болел. Весть о том, что его жизнь в опасности, вызвала в Окленде не только беспокойство, но и ужас. Утром и вечером все мы сбегались к дому, спеша узнать, как он себя чувствует. Горе закрадывалось в сердца и отражалось на наших лицах, когда раздавался неизменно печальный ответ: «Всё так же!»

Женщины в Окленде неизменно встречали то бережное отношение, какого всегда требует к себе слабый пол, но так редко получает. И вот теперь, когда майор Торнтон заболел, можно было убедиться, на какую благодарность бывает способно сердце женщины и как мало нужно, чтобы завоевать его самую горячую привязанность. Все невольницы на плантации старались каким угодно способом услужить своему больному хозяину. Все они наперебой готовы были исполнять самую неприятную работу по уходу за ним. И вряд ли кто-либо другой был во время болезни окружён такой бережной заботой и вниманием, как майор Торнтон.

Однако все наши старания, заботы, горе и страхи ни к чему не привели. Лихорадка бушевала в нём с прежней силой, словно находя в его организме всё новые запасы горючего. Но все эти запасы в конце концов истощились, и через десять дней нашего хозяина не стало.

Узнав о его смерти, мы только переглянулись и замерли в молчании. Беспомощные сироты, которых смерть лишила последней опоры, не могли бы острее переживать своё горе. Мужчины плакали, женщины испускали душераздирающие вопли. Старуха кормилица, вырастившая Торнтона, рыдала так, что её нельзя было ничем утешить. Да и было ей о чём горевать! После смерти отца Торнтона она была продана, и вырученные деньги пошли на покрытие долгов покойного. Но майор Торнтон выкупил её на первые же заработанные им деньги, назначил её домоправительницей и окружил самой нежной любовью. Зато и она любила его, как собственное дитя, и оплакивала «своего дорогого сыночка Чарли», как она называла его, со всем исступлённым отчаянием вдовы, потерявшей единственного ребёнка.

Все мы присутствовали на похоронах и проводили нашего господина до самой могилы. Глухой звук земли, ударяющейся о крышку гроба, мучительно отзывался в наших сердцах, и, когда церемония закончилась, мы долю ещё стояли вокруг его могилы и плакали. Не сомневайтесь в искренности нашего горя; ведь оплакивали мы самих себя!

Майор Торнтон не был женат и не оставил после себя детей, которых закон мог бы утвердить в правах наследства. Не знаю, собирался он или нет составить завещание; его внезапная смерть, во всяком случае, не дала ему времени осуществить это намерение, даже если оно и было. Все его владения стали достоянием множества дальних родственников, к которым, как мне всегда казалось, он не питал особенно нежных чувств. Мне ни разу не приходилось встречать никого из них в Окленде, да и вообще ни один из слуг не помнил, чтобы кто-нибудь из этих «родственников» хоть раз наведался туда. И вот мы стали собственностью людей, которые никогда нас не видели и которых мы тоже не видели никогда.

Все эти законные наследники были столь же бедны, сколь и многочисленны; они очень торопились обратить в деньги всё имущество покойного, с тем чтобы как можно скорее произвести между собою делёж.

В самый короткий срок было получено разрешение не то суда, не то какого-то другого правомочного учреждения, и повсюду были расклеены объявления, оповещавшие жителей о предстоящей распродаже рабов. Аукцион должен был состояться в здании окружного суда. Все необходимые приготовления были поручены агенту, временно управлявшему поместьем по доверенности наследников. Наследники сочли за лучшее не ставить нас в известность о предстоящих событиях, и всё хранилось в строжайшей тайне, чтобы кому-нибудь из нас не вздумалось бежать.

Накануне аукциона нам приказали собраться в назначенном месте. Всех здоровых мужчин и женщин сковали цепью и надели на них наручники. Нескольких стариков и маленьких детей погрузили на тележку. Остальных — мужчин, женщин и детей — всех вперемешку потали вперёд, как скот. Три здоровенных парня верхом на лошадях, держа в руках привычные им длинные плети, исполняли одновременно роль погонщиков и проводников.

Я не стану рассказывать о нашем горе. Мне не хочется повторять давно уже известную повесть. Кому не приходилось слышать о торговле невольниками, происходящей на африканском побережье? Чьё сердце не обливалось кровью при описании отчаяния и ужаса несчастных жертв? То же самое происходило сейчас и с нами. Многие из нас родились и выросли в Окленде, и все считали Окленд своим родным домом, нет, более того — надёжным убежищем, где мы были ограждены от оскорблений и произвола. Нас лишали этого приюта, не дав даже приготовиться к такому изгнанию, и скованными гнали на невольничий рынок, где нам предстояло быть проданными с торгов тому, кто предложит наивысшую цену.

Можно ли после этого удивляться, что нам не хотелось туда идти? Если бы мы покидали Окленд по собственной воле, уходя оттуда в поисках счастья, то и тогда нам нелегко было бы порвать узы, связывавшие нас с этим местом. Каково же должно было быть наше горе, если нам приходилось уходить отсюда при таких тяжёлых обстоятельствах?

Но ни слёзы мужчин, ни вопли женщин, ни крики несчастных, насмерть напуганных детей не могли нам помочь. Конвоиры щёлкали бичами и смеялись над нашим отчаянием. Наш печальный поезд продвигался медленно; многие из нас с горькой болью оглядывались назад. Мы шли молча, и наши печальные размышления нарушались только проклятиями, окриками и грубым хохотом погонщиков.

Ночевали мы возле дороги. Погонщики по очереди то спали, то несли охрану. На следующий день мы добрались до места, где должна была происходить продажа, и в назначенный час аукцион начался. Народу было не очень много, и покупатели вели себя на ред-кость сдержанно. Среди присутствующих было много соседей нашего покойного хозяина. Один из них вслух заметил, что среди нас есть здоровенные ребята, но он лично ни за что не купил бы невольника с плантации Торнтона, потому что майор совершенно испортил всех рабов своим баловством; достаточно взять себе одного такого раба, чтобы посеять смуту и недовольство в целой округе. Эта речь, вызвавшая громкое одобрение присутствующих, произвела то самое действие, на которое и рассчитывал оратор. Аукционист добросовестно выполнял свои обязанности. Он красноречиво восхвалял наше прекрасное сложение, здоровье и силу.

— Что же касается чересчур снисходительного отношения, к которому они привыкли, — сказал он в заключение, — то строгая дисциплина и добрая плеть быстро приучат их вести себя как надо. А то, что говорит сейчас этот джентльмен о своём хозяйстве, позволяет думать, что именно ему-то и следовало бы приобрести рабов покойного майора.