Улица Грановского, 2 - Юрий Полухин

На всякий случай спросил:

– Откуда ж вы все это знаете?

– А-а!.. У меня ж их дома сто штук… Это сейчас – сто, а бывало и по двести, по триста. Но больше ста трудно: уходу много.

– Сто штук?

Он не понял моего удивления.

– Так вить и так, считай, цельная ферма… Вы разве не видели, на даче-то? – на веранде и в сарае…

Только тут я сообразил: вот почему он мне тогда парадную дверь открывал – «как почетному гостю», и дальше кухни – никуда: чтоб не видел!.. А теперь спьяну забыл об этом. Или уже за своего числит? Ну, конечно! И это письмо корсаковское под занавес: я тебе письмецо, а ты обо мне в газетке тиснешь – так?

Неужели так?.. А Долгов все бубнил о кроликах:

– Я с ними борюсь насмерть, кто кого! Или они меня переплодят, или я их перережу. Ох, плодовитые стервы: кажинный месяц, считай, у кажинной матки

– приплод: семь-восемь штук, а то и десяток.

– Тяжело одному-то?

– Зачем одному? – мрачно спросил он. – А жена?..

Если по-честному, я ее потому и с работы снял: за какие шиши там пахать?

Так вот оно что!..

– Слушай, Долгов, что это ты раскололся? Мы что с тобой – уже свояки? Вась-вась?

Он не понял вопроса.

– Так я правду толкую! Тоже она плакала поначалу, не хотела бросать. Но я ей говорю: «На кой тебе дебилы эти сдались! Ну на кой?»

– Кто-кто? – любопытно было все же послушать его.

– Дебилы… ну, дебильные дети, – название у них такое специальное. По-русски говоря, недоделанные, что ли?.. Их теперь навалом в первых классах… Так я ей и говорю: «Зачем тебе с дебилами возиться, лучше шапки шей!..»

Он присосался к бутылке, прямо к горлышку. Я не мог больше ничего спрашивать. Меня мутило. Долгов отдышался и опять заговорил недовольно:

– Плакала, а теперь-то шьет в свое удовольствие: ушанки – выгодное дело. Попробуй, отыщи в магазинах… Ну и там – клетки почистить иногда поможет, а уж остальное я беру на себя: пропитание им и – на базар…

Да я дорого не ломлю: трояк – штука. Нарасхват, в момент. А с пропитанием – того проще… Я вот, Владимир Сергеевич, не зря вам вопросы-то задавал, насчет заработка. И обиделись вы зря! – тон его только сейчас стал заинтересованным. – Я что вам скажу, на себе испытал, закон такой есть: чем ты богаче, тем ты дешевле одну и ту же вещь достать можешь. Так я к тому и вел: может, мне поактивней как-то включиться? В поиски эти… Ну там кому-нибудь, – он пошевелил пальцами, – понимаете?

– Понимаю.

И вдруг Долгов заюлил, зажелтил глазами.

– Нет, вы поймите правильно: не то что нагличать или уж не знаю… нет!.. Как бы вам объяснить?.. Вот хоть с пропитанием для кроликов – что я делаю? У меня казенный «ЗИЛ». По-старому – «ЗИС-110». Машина роскошная, лучше у нас пока нет. Ну, форды там всякие, «кадиллаки» – эти у дипломатов, наше начальство на них не ездит: непатриотично. У нас – «ЗИС-110», «Чайка»… А вы закусочную на площади Дзержинского знаете? Ну, на углу, раньше там пивной бар был… Так я на своем «ЗИСе» туда подъезжаю, как бог на колеснице. Но с черного хода. И мне уж там стоят мешки готовые – с капустным листом, с кочерыжками, с морковными всякими обрезками. И с белым хлебом: черняшку кролики не волокут – животы у них пухнут от ней. И ведь задаром мешочки-то отдают, вот что главное! Только и делов – погрузить в свою колесницу.

Поварихи эти, уборщицы от одного ее вида млеют. Вот ведь что!.. Ну там купишь, конечно, коробку конфет им или духи – не без этого: кажинный человек к себе уважения хочет. Почему не уважить? Но и всего-то!.. Задарма, считай, все пропитание для извращенцев этих. А уж сколько я их перерезал! О-о! – прохрипел он. – Я ж их десятый год содержу… Так вот я и говорю: может, надо мне подключиться так, чтобы…

Но я не мог больше слушать Долгова. Я вдруг представил себе всех кроликов, которых он перерезал за десять лет, их было сонмище!.. Отвернулся к окну, чтоб не видеть рожи его. Оттуда придвинулся ко мне туман.

Такой он стал плотный, густой, что даже фонари уличные, которые зажглись, едва угадывались красноватыми отблесками. И вдруг почудилось: это и не туман вовсе, это собрались все те кролики, которых Долгов перерезал, белые, красноглазые… Сейчас они ринутся в нашу комнатенку, мягкие, ватные, бросятся прямо под ноги, и никуда не ступишь, не выберешься из их груды!..

Но за всем этим, над этим привиделось мне иное: громадно-печальные, испуганные, ночные глаза Татьяны Николаевны, сестры Корсакова. Я чуть не закрыл лицо руками.

Так вот он какой, Долгов!.. А я-то, дурак! – где я хотел начала его найти! Надеялся связать несвязуемое!

– Слушай! – выговорил я через силу, теперь уж я не мог обращаться к недлу на «вы». – Слушай меня внимательно и ни о чем не спрашивай. Я сейчас уеду, сейчас же, через две минуты, вот только соберу чемодан, – и я начал собирать чемодан. – Командировочное удостоверение твое я увезу с собой, чтобы ты им не козырял. Хорошо, что я его тебе не успел отдать. И на этом у нас с тобой все кончено. Все!.. А если хочешь кого искать, так делай это сам. Сам по себе. В архив иди, и говори, и делай, что хочешь… Без меня-то, я думаю, у тебя лучше получится!

Он, кажется, не понял меня. Бубнил что-то и руки ко мне тянул. Я отбросил их и, уже в дверях стоя, добавил:

– За гостиницу, за эти сутки я администратору заплатил. За двоих.

И вышел с чемоданом в руке.

Такси у выхода все еще ждали седоков. Я подошел к первому из них, сел рядом с шофером. Чемоданчик мой поместился в ногах.

– Куда? – спросил шофер.

Самолеты, конечно, сейчас не ходили. Я спросил:

– Когда московский поезд, не знаете?

– Так их несколько… Следующий теперь утром только.

Но до утра я ждать не мог. Здесь, на улице, туман этот показался мне совсем живым, он двигался и, кажется, все плотнее сжимал мое горло. Такая тоска вдруг меня обступила, такая!..

– Сырость пришла великая, – – сказал шофер. – Солнца теперь не дождешься… Даже радикулит мой разнылся. Профессиональная болезнь у таксеров. – Ему было немало лет, судя по голосу, а лица в белесой темени этой, которая просочилась даже в машину, не разглядеть.

И вдруг я вспомнил слова Анисима Петровича про Штапова, про «сырого» человека Штапова и про то, как тут же сник он, когда вытащили его за ушко да на солнышко… Почему бы и не посмотреть на нынешнего, высушенного Штапова, почему бы?..

– До Смирненской отвезете меня?

Шофер присвистнул, спросил:

– А денег хватит?

– Денег хватит, – ответил я и подумал: «А если не хватит на обратную дорогу, пошлю телеграмму домой».

Что-то в моем голосе убедило шофера, и он повеселел, воскликнул:

– Какой разговор! Поехали!.. К утру там будем.

И мне дальний путь – лучше. Чем по городу в этом суфле петлять…

Вместе с машиной двинулся с места и туман, заспешил, стараясь скрыть от нас темные, рыхлые просветы в вязкой своей белизне, на поворотах обрушивал ее плотными глыбами на ветровое стекло, и тогда шофер притормаживал слегка. Но все же машина шла ходко.

И вроде бы веселей на душе стало, хотя и не отпускало тревожное чувство. Будто порушил я чью-то тайную, негромкую откровенность. Не долговскую, нет.

И тут я опять вспомнил свою дочь и вдруг сообразил: я так боялся ее доверия, так боялся! Всегда!.. Я увидел себя с ней: мы шли по улице, и рука ее, чуть влажная, была в моей, и ее глаза… Все дело в ее глазах. Небольшие, коричневые и чуть зеленоватые, – смотря какое освещение. Ничего особенного. Но это – для посторонних. А я-то видел, как в глазах этих мгновенно, как в зеркале, отражается любое мое настроение, любое слово, даже сказанное мною нечаянно. Вот именно – даже нечаянно.

А Наташка спрашивала, спрашивала… Всякую ерунду.

Почему из той трубы черный дым валит, не из нее ли приходит ночь, почему дядя сидит на тротуаре и спит, зачем мне нужно каждый день уходить на работу… Но, в сущности, не такие простые вопросы.

И что бы я ни ответил – для нее было истиной несомненной. Она еще и не понимала слова такого – «сомнения». Так легко было ее обмануть – пусть не словами, а хотя бы молчанием. Легко и страшно. Наверно, я ничего так не боялся в жизни, как таких вот случайностей. А это почти то же самое, что себя бояться.

Так что же, очерк свой об Амелиной – «жизнью смерть поправ» – может, я потому и не написал? Потому и сейчас цепляюсь за людей, которых узнал в той поездке?

Может быть. В сущности, ведь и любой журналистский поиск, если только он – не игра в поддавки с читателем… да, в любом настоящем поиске, кроме всего прочего, ты каждый раз отыскиваешь и себя самого.

Тут я еще вспомнил, пожалуй, самое нереальное из того, что узнал за последние месяцы – –две смерти безвестной девушки в газовой камере Зеебада… Спаслась для того только, чтобы через час увидеть лицо своего убийцы, такого рассудительного эсэсовца…

Вдруг со всей несомненностью ощутил я свою вину перед той девушкой, которую я никогда не видел и никогда не узнаю даже имени ее. Какую вину? В чем?..