Дженни. Томасина. Ослиное чудо - Пол Гэллико

Она посадила меня на камень и представила местным обитателям. Обитатели эти — просто звери, вернее — звери и птицы: три кошки, несколько котят, галка, белка и две собаки. Кошки зашипели на меня, собаки залаяли, галка закричала, белка залопотала.

— Что ж вы? — сказала Лори. — Как не стыдно! Гостью обидели.

Простой кот (как выяснилось, звали его Макмёрдок) выгнул спину, а другой кот, тоже простой, но чёрный (Вулли), подошёл ко мне.

— Кто ты такая? — спросил он. — Видишь, нас тут много, не повернёшься. И без тебя тесно.

Я честно ответила:

— Имя моё Баст-владычица. Отец мой — Солнце, мать — Луна. Его имя — Ра, её — Исида. Меня почитают все люди и зовусь я звездой Востока.

Котята перестали ловить свой хвост и кинулись к матери, полосатой и пушистой кошке по имени Доркас.

— Не слыхал! — фыркнул Вулли. — Что-то жирно для облезлой рыжей котихи…

Я возгорелась божественным гневом, ощерилась, зашипела, но они хохотали — заливались. Галка хлопала крыльями, собаки катались по земле, белка взвилась на дерево. Скочтерьер собрался схватить меня за хвост, но я удачно щипнула его за нос, пускай знает.

Мне осталось воззвать к Гору, чтобы он соколом низринулся с неба и выклевал им печень, и к змею Апопу, и к Атуму, насылающему болезни.

Но никто не явился на мой зов. Никто не покарал богохульников.

Так я столкнулась впервые с теми, кто не верит в богов. Я не знала, как быть, но Лори всё уладила. Она взяла меня на руки, понесла в храм и устроила мне святилище у огня. Я приняла её в жрицы и стала осматриваться.

Наш лесной храм — странное место. Люди сюда не ходят. Пастухи и фермеры вынимают зверей из ловушек, кладут под дубом и звонят в серебряный Колокол Милосердия. Лори выходит из храма и берёт зверя.

Кажется, люди боятся Лори, и правильно делают — она ведь жрица истинной богини. На стук она не выйдет, и на крик не выйдет, только на звон Колокола, напоминающий мне звон кимвалов в моём прежнем храме. Вулли (он хоть и простой кот, но умный) рассказал мне, что Лори нашла Колокол в лесу. Прежде он принадлежал разбойнику Роб Рою и предупреждал его, если поблизости была королевская рать. В храме, на первом этаже, комната с камином (моё святилище как таковое), и ещё одна комната, где хранится пряжа. На втором этаже спит Лори, и туда не пускают даже меня.

За храмом каменное строение. Многих черепиц на его крыше не хватает, и Макмёрдок водил меня туда заглянуть внутрь. Мы видели, как Лори ухаживает за своими больными. Там у неё кролик, землеройка, полевые мыши, птенец, выпавший из гнезда, и горностай с раненой лапкой. Есть и пустые клетки, но Мак сказал мне, что иногда полны они все.

Да, теперь он для меня — Мак, и Вулли дружит со мной, и даже Доркас, большая барыня, даёт мне иногда вылизать котят. О своём божественном происхождении я с ними не говорю, но сама о нём помню и ещё явлю мою силу.

Жрица любит меня, гладит, чешет за ухом, поёт мне песни. Голос у неё нежен и чист, как флейты в моём храме, и, закрыв глаза, я переношусь мыслью в прошлое. Словом, живётся мне неплохо. Еды много, только ловить никого не разрешают, Лори не даёт трогать живые создания.

Все шло хорошо, жаловаться было не на что, пока к нам не явился Рыжебородый.

12

— Надо бы мне с ней потолковать… — сказал отец Энгус, семеня по улице рядом со своим другом. — Не нравится мне, что она с тобой не разговаривает… какая бы туг ни была причина.

— Причина! Да нет никакой причины, — сердито отвечал Макдьюи. — Упрямство одно. Она ведь упрямая, как… ну как я, если хочешь.

— Ты ей других животных предлагал?

— Ещё бы! Принёс ей кошку, сиамскую, породистую, лучше некуда. А она закричала, убежала, уткнулась миссис Маккензи в передник. Кричала, пока я не унёс кошку обратно. Соседи думали, наверное, что я секу свою дочь. Оно бы и не вредно…

— Розгой любви не добьёшься, — сказал Энгус Педди.

Макдьюи невесело кивнул. Он знал это сам; знал он ещё, что соседи говорят так: если ветеринар не пожалел собственную кошку, животных к нему носить опасно. Слухи эти дошли до самых дальних ферм, где его раньше если не любили, то хотя бы уважали. За последние две недели к нему не пришёл ни один фермер.

— Не знаю… не знаю… никак не пойму… — размышлял он вслух, словно Педди не шёл рядом с ним. — Я бы и рад оживить эту кошку. Но принеси она её сейчас, я бы её снова усыпил!

— Без Томасины ей очень одиноко, — сказал священник.

— Да что мне делать? — сердито спросил Макдьюи. — Я всё ждал, что ей надоест, но она упёрлась, как каменная. Смотрит сквозь меня.

Энгус Педди не любил откладывать.

— Пойду поговорю, — сказал он. — Может, что и выйдет. Они дошли до конца улицы и Макдьюи нырнул в свою лечебницу, бросив на прощанье:

— Не выйдет ничего.

А священник подошёл к соседнему дому и увидел на ступеньках крыльца Мэри Руа. Он положил на скамью шляпу и зонтик и сел рядом с ней, думая, с чего бы начать.

— Да… — сказал он наконец и вздохнул. — Моросит и моросит… может, пойдём ко мне, поиграем с Цесси?

Она взглянула на него торжественно и отрешённо и молча покачала головой.

Он тоже взглянул на неё, и сердце его сжалось. Маленькая, некрасивая рыжая девочка сидела на каменной ступеньке, без куклы, без подруги, без кошки. Он знал своё дело и сразу определил чутьём то тяжкое горе, которое до сих пор встречал только у взрослых. Так врач определяет смертельную болезнь по воздуху в комнате.

— Мэри Руа, — мягко и серьёзно сказал он, — ты очень горюешь по Томасине.

Глаза её стали злыми, она отвела взгляд, но священник продолжал:

— Я её помню, прямо вижу, как будто она с нами, тут. Смотри, не напутаю ли я. Если что не так, скажешь.

Мэри Руа неохотно взглянула на него, но и такой знак внимания его ободрил.

— Она вот такой длины. — Он развёл руки в стороны. — Такой вышины, такой толщины. Цветом она как медовый пряник, полоски — как имбирный, а на груди у неё манишка, белая, треугольником. — И он очертил пальцем треугольник в воздухе.

Мэри Руа покачала головой.

— Кружочком, — сказала она.

Священник кивнул.

— А, верно, кружочком. И три лапки — белые…

— Четыре.

— И белый кончик хвоста.

— Там только пятнышко.

— Да, — продолжал Педди. — Голова у неё красивая, круглая, ушки маленькие, но для неё великоваты. Они острые, стоят прямо, и от этого кажется, что она всегда настороже.

Мэри Руа смотрела на него и жадно слушала. Злоба из глаз её ушла. Щёки порозовели.

— Теперь — нос. Как сейчас помню: такого самого цвета, как черепица на церковной крыше. Но с чёрным пятнышком.

— С двумя! — поправила Мэри Руа, показала два пальца, и на щеках у неё появились ямочки.

— Да, правильно, — согласился Педди. — Второе — пониже первого, но его трудно разглядеть. Теперь — глаза. Ты помнишь её глаза, Мэри Руа?

Она кивнула.

— Глаза у неё лучше всего, — продолжал он. — Изумруды в золотой оправе. А язычок самого красивого розового цвета, точь-в-точь мои полиантовые розы, когда они только что раскрылись. Как-то, помню, она сидела напротив тебя, за столом, с белым слюнявчиком, и вдруг смотрю — у неё торчит изо рта лепесток. Вот, думаю, розу съела!

Мэри Руа засмеялась так, что миссис Маккензи выглянула в дверь.

— А она не ела! — кричала Мэри Руа. — Она язык высунула!

Педди кивнул.

— Кстати сказать, как она сидела за столом! — продолжал он. — Истинная леди. Не начнёт лакать, пока не разрешат. А когда ты давала ей печенье, она его три раза трогала носиком.

— Она больше всего любила с тмином, — сообщила Мэри Руа. — А почему она их трогала?

— Кто её знает! — задумался священник. — Может быть, она их нюхала, но это невежливо, так за столом не делают… Скорее всего она как бы говорила: «Это мне? Ах, не надо! Ну, если ты очень просишь…»

— Она была вежливая, — сказала Мэри Руа и убеждённо кивнула.

— А какая у неё походка, какие позы! Бывало, ты её несёшь, а она как будто спит…

— Мы и ночью вместе спали, — сказала Мэри Руа. Глаза у неё светились.

— Помнишь, как она тебя зовёт? Я как-то проходил тут, а она тебя искала, и так это запела вроде бы…

Мэри Руа поднапряглась и, как могла, повторила любовный клич своей покойной подруги:

— Кур-люр-люр-р…

— Да, — согласился Педди, — именно «курлюрлюр». Видишь, Мэри Руа, она не умерла, вот она, с нами, она живая для нас.

Мэри Руа молча смотрела на него, и под рыжей чёлочкой появились морщинки.

— Она живёт в нашей памяти, — объяснил священник. — Пока мы с тобой её помним во всей её красе и славе, она не умрёт. Закрой глаза, она здесь. Никто не отнимет её у тебя, а ночью она придёт к тебе во сне вдесятеро красивей и преданней, чем раньше.