Цветы под дождем и другие рассказы - Розамунда Пилчер

— Может быть, — сказала она миссис Брюэр, — не стоит сейчас возиться с овощами? Думаю, лучше просто засадить участок травой.

— Это будет очень прискорбно, — поджала губы миссис Брюэр. — На то, чтобы правильно устроить грядку для аспарагуса, ушло несколько лет. А дивный пастернак, который выращивал мистер Дженкинс! Из одного корня можно было приготовить целый обед! Я всегда говорила: из одного корня целый обед.

Порыв ветра распахнул створку ворот, сломав петлю. Клематисы «Монтана» поднялись выше человеческого роста, и их надо было подрезать, но Эбигейл боялась залезать на лестницу. Она помнила, что должна заказать торф под азалии. Беспокоилась, не пора ли отдать в мастерскую газонокосилку…

Как-то раз в деревне она встретилась с Ивонной.

— Дорогая, да на тебе лица нет! Только не говори мне, что пытаешься в одиночку управляться с садом.

— Что еще мне остается?

— Жизнь слишком коротка, чтобы потратить ее на сад. Давай смотреть правде в глаза. Твой отец и мистер Дженкинс создали настоящую жемчужину, но сейчас придется кое от чего отказаться. У тебя должно быть время на себя.

— Да, — кивнула Эбигейл, понимая, что это чистая правда.

Возвращаясь домой с полной корзиной покупок в руках, она пыталась решить, что делать дальше. «Скоро мне стукнет сорок», — подумала она, и эта мысль, как всегда, потрясла ее до глубины души. Что сталось с юношескими мечтами? Развеялись как дым, канули в прошлое. Она работала в Лондоне, а после смерти матери вернулась в Брукли, чтобы заботиться об отце. Для души она взялась помогать в местной библиотеке, но полгода назад у доктора случился небольшой инсульт и она отказалась и от этой необременительной работы, полностью посвятив себя уходу за пожилым джентльменом, который до последнего оставался деятельным и на все имел свою точку зрения.

И вот он умер, а Эбигейл исполнилось сорок. К чему обязывает такой возраст? Перестать носить джинсы, не покупать больше нарядную одежду, не радоваться летнему солнышку? Посвятить себя работе, пытаясь достичь карьерных высот, или просто жить как придется, день за днем, пока тебе не стукнет пятьдесят, а потом шестьдесят. Она подумала: «Я не чувствую себя сорокалетней». Сорок лет — это ведь тот самый «средний возраст», а она порой ощущала себя не больше чем на восемнадцать.

Погруженная в собственные мысли, она не заметила, как добралась до дома. Прошла по подъездной аллее и тут за углом живой изгороди из бирючины увидела велосипед. Синий, покореженный и старый, с неудобным жестким сиденьем. Незнакомый. Но чей?

В саду никого не было. Однако, когда Эбигейл подошла к задней двери, из-за угла дома, из палисадника, вышел человек и сказал: «Доброе утро!», — и его внешность настолько поразила Эбигейл, что несколько секунд она не могла вымолвить ни слова, а только изумленно таращилась на него. Мужчина был лохматый, с длинной, не очень-то опрятной бородой. На голове у него красовалась вязаная шапка с красной кисточкой, пониже бороды виднелся растянутый свитер, доходивший ему чуть ли не до колен. Вельветовые брюки, все в пятнах, заправлены в старомодные тяжелые башмаки со шнуровкой.

Он подошел к ней поближе.

— Это мой велосипед.

Она увидела, что мужчина еще совсем молод; из-под густых волос сверкали ярко-голубые глаза.

— О, ясно, — ответила Эбигейл.

— Я слышал, вам нужен садовник.

Эбигейл попыталась выиграть время, чтобы прийти в себя.

— Кто вам сказал?

— Жена ходила на почту, и там одна женщина сказала ей. — Они посмотрели друг на друга. Потом он добавил, очень просто:

— Мне нужна работа.

— Вы недавно сюда переехали, так ведь?

— Да. Из Йоркшира.

— И как давно вы живете в Брукли?

— Уже почти два месяца. В коттедже у каменоломни.

— В коттедже у каменоломни? — Голос Эбигейл прозвучал недоверчиво. — Я думала, его должны были снести.

Мужчина усмехнулся. Его зубы, белоснежные, очень ровные, сверкнули в гуще бороды.

— Наверное, так с ним и надо было поступить. Но благодаря ему у нас есть крыша над головой.

— Что привело вас в Брукли?

— Я художник. — Он ловко оперся плечом о подоконник кухонного окна, а руки сунул в карманы. — Пять лет преподавал в одной школе в Лидсе, а потом решил, что если не брошу все и не посвящу себя живописи сейчас, то не сделаю этого никогда. Я обсудил все с Поппи — это моя жена, — и мы решили попытаться. Я выбрал это место, потому что хотел жить поближе к Лондону. Но у меня дети, и их надо кормить, поэтому я ищу работу на несколько дней в неделю.

Что-то обезоруживающее было в этом человеке с его ярко-синими глазами, живописным нарядом и сдержанными манерами. Помолчав секунду, Эбигейл спросила:

— А вы разбираетесь в садоводстве?

— Да. Я хороший садовник. Когда я был маленький, мой отец владел приличным садом. Мы вместе ухаживали за ним.

— У меня в саду много работы.

— Я заметил, — холодно отвечал он. — Осмотрелся тут немного. Давно пора сажать овощи, а вьющуюся розу на передней стене надо подрезать.

— Я хочу сказать: сад по-настоящему большой. Ему нужно много внимания.

— Но он еще и очень красивый. Никак нельзя оставить его зарастать.

— Да, — сказала Эбигейл и почувствовала тепло к этому незнакомцу.

Возникла новая пауза, они пристально смотрели друг на друга.

Наконец он спросил:

— Значит, я могу приступать к работе?

— Как часто вы будете приходить?

— Думаю, три дня в неделю.

— Три дня — маловато для сада такой площади.

Он опять усмехнулся.

— Мне нужно время для моих картин, — напомнил он вежливо, но твердо. — За три дня я вполне справлюсь с вашим объемом работы.

Еще мгновение Эбигейл колебалась. А потом, не задумываясь, произнесла:

— Договорились. Можете приступать. Жду вас утром в понедельник.

— Буду у вас в восемь. — Он поднял с земли велосипед и запрыгнул на жуткое поцарапанное седло.

— Я не знаю вашего имени, — сказала Эбигейл.

— Меня зовут Тамми, — ответил мужчина. — Тамми Хоуди.

Он покатил по дороге, изо всех сил давя на педали, и кисточка у него на шапке взлетала под порывами ветра.

Соседи Эбигейл, услышав новость, сильно разволновались. Тамми Хоуди — не местный, приехал «откуда-то с севера», и никто о нем ничего толком не знает. Он поселился в полуразрушенном коттедже близ заброшенной каменоломни. Жена у него ну прямо как цыганка. Эбигейл отдает себе отчет в том, что делает?

Эбигейл заверила друзей, что вполне отдает.

Больше всех остальных тревожилась миссис Брюэр.

— Он совсем не такой, как наш мистер Дженкинс. Я прямо смотреть не могу на эту его бороду. Один раз он устроился на завтрак прямо возле солнечных часов. Вот наглец — уселся на солнце и стал жевать свой сандвич.

Эбигейл тоже заметила это нарушение местного этикета, но предпочла не обращать на него внимания. В конце концов, только потому что старый мистер Дженкинс каждый день запирался в темном сарае и ел свой завтрак на перевернутом ведре, читая в газете новости с ипподрома, Тамми не был обязан поступать тем же образом. Если уж человек работает в саду, почему он не может наслаждаться его красотами? То же самое — в своей обычной застенчивой манере — она сказала миссис Брюэр, но та лишь недовольно фыркнула и замолчала, явно не одобряя Тамми.

Два месяца все шло прекрасно. Тамми починил ворота, вычистил прудик с лилиями, посадил овощи в огороде. Начала подрастать трава, и Тамми катался по газону на моторизованной газонокосилке. Он привез навоз, подвязал клематисы, подкормил компостом цветочные бордюры, пересадил начавший вянуть рододендрон. За работой он непрерывно насвистывал. Целые арии и кантаты, с трелями и арпеджио. В воздухе летали мелодии Моцарта и Вивальди, перекликаясь с песнями птиц. Казалось, будто в саду у нее постоянно играют на флейте.

Внезапно в середине июля Тамми явился к Эбигейл и сообщил, что должен уехать на два месяца. Она разозлилась и расстроилась одновременно.

— Но Тамми, вы не можете уехать вот так, не предупредив меня заранее! Надо косить траву, собирать фрукты — в саду куча работы!

— Вы справитесь, — спокойно ответил он.

— Но почему вы уезжаете?

— Агентство предложило мне подработать на уборке картофеля. За это хорошо платят. Мне надо вставить мои картины в рамы, а они стоят целое состояние. Если у картин будут рамы, я смогу предложить их какой-нибудь галерее. Пока картины не выставляются, я ничего не могу продать.

— А вы уже выставляли свои работы?

— Да, один раз, в Лидсе. Пару картин. — Он добавил, без ложной скромности: — Обе их купили.

— Я все равно считаю, что очень нечестно с вашей стороны покидать меня сейчас.

— Я вернусь, — ответил он. — В сентябре.