Печать ангела - Нэнси Хьюстон

– А ты знаешь, что делают мамы-кукушки?

– Что?..

– Подбрасывают свои яички в гнезда других птичек, а сами улетают. Они не хотят растить детишек.

– А! Это не хорошо.

– Ну, как мы с тобой накажем кукушку?

– Побьем!

– Да! Побьем ее! Вот, держи… (Саффи протягивает ему пестик, которым она толчет чеснок.) Давай, бей ее! Вот так! Браво, Эмиль! Больше она не будет нас будить по ночам, да?

Под веселый смех они ломают часы, винтика на винтике не оставив.

Пусть нет больше кукушки, пусть по-прежнему шутят свои шутки стрелки шальных часов в мастерской Андраша, а время-то все равно идет. Для наших любовников и для всех остальных, в Париже и повсюду. Наступает Новый год, он зовется 1960-м и с первых же дней сулит грозы. Начинается и новое десятилетие: пятидесятые годы с их модой на “модерн”, бриолином, пластиком и нейлоном скоро отойдут в прошлое и будут казаться нелепыми и смешными.

Как же обстоят дела в мире на пороге десятилетия? Джон Фицджералд Кеннеди изо всех сил продвигает свою кандидатуру на пост президента США от демократической партии. Салот Сор, он же Пол Пот, закончив Сорбонну, возвращается в Пномпень, чтобы на практике воплотить усвоенные теории. Василий Гроссман заканчивает роман-эпопею “Жизнь и судьба” и еще не знает, что рукопись и все черновики, вплоть до ленты пишущей машинки, скоро будут конфискованы КГБ; до самой смерти писатель будет считать книгу уничтоженной. Альбер Камю пишет роман о своем алжирском детстве и тоже не знает, что он останется незаконченным; а ведь его жизнь скоро оборвется на автостраде на юге Франции. Никита Хрущев, стуча кулаком, похваляется новой атомной бомбой, мощностью в тысячу раз превышающей те, что были сброшены на Хиросиму и Нагасаки…

В Алжире тоже идет время, день за днем, месяц за месяцем. Под знойным палящим солнцем и под проливными дождями коренное население гонят с насиженных мест во имя Франции, жгут деревни, калечат и убивают со знанием дела и выставляют трупы на всеобщее обозрение для острастки. Идет шестой год войны. Мало-помалу крепнет в душах ненависть, разгорается пламя гнева, черствеют сердца, закаляется воля, множатся и вооружаются до зубов партизанские отряды…

В конце января возмущенные предательством главы государства генералы французской армии провоцируют новый мятеж в столице Алжира: вооруженные стычки, убитые и раненые на улицах, осадное положение. Во время подавления этого мятежа родится грозная Организация тайной армии: противозаконная и смертоносная сила, призванная сохранить Алжир французским любой ценой.

А тем временем много севернее, в городе, где живут наши герои, сыплет с серого неба снежная сырость.

Андраш внимательно следит за развитием событий и все чаще стискивает зубы. Стискивает он и кулаки и, чувствуя, как эти кулаки наливаются силой, понимает, что способен убить себе подобного.

Рафаэль же в это время на пике своей карьеры. Успех кружит ему голову, и он играет гениально. Когда он на сцене с флейтой – нет больше ни его, Рафаэля, ни флейты, улетучиваются старания и тяжкий труд, отступают на второй план тональности и темпы, даже композитор и его эпоха уже не важны, не о том сейчас, не о музыке музыка, великий исполнитель способен подняться выше частного явления, в сферу вечно и уже сущего: пальцы-язык-губы-гортань-легкие-диафрагма действуют сообща, у них нет иного выбора, ибо эта “Сицилиана” Баха есть суть, есть экстаз вне времени и места, божественная субстанция, в которую погружается Рафаэль вместе с публикой. Успех стал его естественной средой, воздухом, который он вдыхает и выдувает в свой инструмент. Точно чудесные зерна сыплет он ноты на ожидающую благодатную ниву и чувствует, как они прорастают, всходят, плодоносят в замерших сердцах, давая им пишу и умиротворение – давая смысл. Потом, разумеется, следуют почести, овации и дифирамбы, цветы и деньги, медали и дипломы… Но Рафаэль подсел на другой наркотик, не имеющий со всем этим ничего общего. Наркотик Рафаэля – свет в глазах слушателей, прекрасный пламенеющий свет, который говорит ему: спасибо за то, что мы побывали там ! Этот свет стал частью цикла. Без него Рафаэль играть не может и играет, чтобы его зажечь. Чем больше его любят, тем лучше он играет. Чем больше отдает, тем богаче становится, чтобы отдавать снова и снова.

Еще рано судить, унаследовал ли Эмиль музыкальность отца, но дыхание у него есть. В конце января, в свой день рождения, он единым духом задувает две свечи на пироге, и Саффи радостно хлопает в ладоши.

Столько миров – как могут все они уживаться на одной планете? Какой из них ценнее, какой истиннее, какой важнее узнать в первую очередь? Они переплетаются между собой, сложно, но не хаотично, сближаются и сталкиваются, противостоят друг другу и соединяются, есть причина всякому следствию, которое, в свою очередь, станет причиной и породит новое следствие, и так далее, и так далее, до бесконечности…

Плачевной в общем-то бесконечности, надо заметить.

В конце весны сам великий Рампаль приглашает Рафаэля в Ниццу, чтобы тот помог ему в создании Международной летней академии по классу флейты – в будущем одной из самых престижных школ в мире.

А Саффи, прежде чем отправиться к мужу на шикарную виллу, которую он снял для них в Сен-Тропе, гуляет в эти дни по Парижу с сыном и любовником еще дольше, еще свободнее, чем когда-либо.

Венсенский лес, воскресный день в конце июня. Они втроем играют в прятки – бегают с хохотом и визгом, запыхавшись, обливаясь потом, Эмиль счастлив, что Aпy и мама с ним и не заняты взрослым разговором, – потом углубляются по тропинкам в лес. Коляска осталась в прошлом: теперь Сицилийский Принц ходит ножками, хотя, бывает, передвигается, сидя на плечах у Aпy.

На узкой тропке им встречается французское семейство, тоже вышедшее в полном составе на воскресную прогулку: отец, мать, сын-подросток и дочурка-колобок. Они проходят, так и искря недовольством, точно в облаке статического электричества: “Жюльен! Пропусти даму!” – “Да держи же собаку, Франсуа! Напугаешь ребенка!” – “Обойди там, Сюзанна, ты не даешь пройти!” – “Как я обойду, там крапива!” – “Извиняйся, когда тебя пропускают!” – “Посмотри, у меня из-за тебя все ботинки в грязи!” – “Не смей так разговаривать с сестрой!”

Когда облако удаляется, Андраш и Саффи смотрят друг на друга и, весело смеясь, целуются. Эмиль тоже хохочет, не зная толком, что смешного, просто чтобы включиться в их веселье.

Под вечер, на обратном пути в Париж, малыш, сморенный усталостью, засыпает в вагоне метро на коленях у матери. Его ручонка, обнимавшая ее за шею, соскальзывает, бессильно повисая, рот приоткрывается во вздохе, головка откидывается назад, открывая отливающую перламутром нежную шейку.

Сидящая напротив дама в роговых очках умиленно склоняется к спящему ребенку.

– Какой он славный, – говорит она Саффи в расчете на слащаво-мазохистское взаимопонимание мамаш. – Они в этом возрасте такие трогательные!

– Нет, – спокойно, без улыбки отвечает Саффи. – Вы ошибаетесь, мадам. Этот ребенок – наполовину бош, маленький эсэсовец. В таком возрасте он уже убивает птиц…

Побагровевшая дама возмущенно встает и пересаживается на другое место.

– Зачем ты это сказала? – с усмешкой спрашивает Андраш.

– А что? Очень легко быть добренькими к детям! “Какие славные, какие трогательные”… Почему она не говорит, что ты трогательный? Или я? Мы что, не заслуживаем ее доброго отношения? Или… или вот он? – Она показывает глазами на старика мусульманина в чалме и джеллабе, который спит, скорчившись, в углу вагона.

– Саффи! – с притворным изумлением всплескивает руками Андраш. – Не может быть, неужели ты начинаешь видеть людей вокруг себя?

Середина июля, конец томительно-жаркого дня, густо-желтый, как суп, воздух. Блуждая по улочкам квартала Шаронн, почти им незнакомого, они выходят наобум на площадь Сен-Блез. Там, у террасы обшарпанного кафе, два музыканта наяривают избитые мотивчики. Надо же! Четырнадцатое июля, они и забыли! Скоро начнутся танцы на улицах, фейерверк, ракеты, петарды – весь город будет веселиться.

Саффи смотрит. Ничего особенного, скромные радости рабочего Парижа. Музыканты – один с трубой, другой с аккордеоном – немолоды и плохо одеты; музыка, однако, звучит, и кто-то уже танцует на мостовой, кружат две пары лет по сорок, несколько женщин топчутся друг с другом, группка подростков вертится вокруг, с глупым видом подражая старшим.

На Саффи вдруг наваливается усталость – и не от долгой ходьбы под июльским солнцем – нет, эта усталость давняя, неискоренимая. У нее подкашиваются ноги. Руки опираются на плечи сына. Маленький Эмиль стоит, прижавшись к ней, и тоже смотрит. Не рвется к мальчишкам, играющим на тротуаре в шарики и в бабки.