Южное лето (Читать на Севере) - Михаил Жванецкий

Только с теми, кто тебя понимает…

Воспитание

– Сыночка! Ну, разбил нос… Ты сейчас не плачь. Плакать всегда успеешь… Сейчас мы приложим лёд… Остановим кровь… Вытрем носик… Побежишь во двор. И плачь там, сколько хочешь.

– Я там плакать не буду.

– Напрасно. Там столько народу. И твои друзья там. Плачь там.

– Не буду.

– А я сказала – плачь!

– Не буду.

– Всё, беги… И смотри, не забудь – плакать.

– Не буду.

– Ну и слава богу.

Деловое предложение

– Михал Михалыч, в нашем театре лежит ваша пьеса.

– Что вы! Я никогда не писал пьес.

– Я говорю, лежит у нас. Мы читали. Прекрасная пьеса.

– Да… Если хорошая… Значит, это я. Вот так. Могу, значит… А я не знал… А когда я её написал?

– Замечательная и такой неожиданный финал.

– Да? А я думал, ожидаемый…

– Нет… Нет… Неожиданный. Но, вы знаете, в нашем театре правило: автор должен оплатить постановку.

– Какой неожиданный финал… Вы же знаете, я не пишу пьес.

– Она замечательная, в вашем стиле.

– Да… Конечно. В моём стиле, замечательная, но я не пишу пьес и денег не дам.

– Публика будет умирать от хохота.

– Не дам.

– Там копейки – режиссёру и на постановку.

– Не дам.

– Вы же не писали ничего крупного. А тут вдруг создали и так лихо закручено. Все сказали – это вы.

– Не дам.

– Ну, не давайте. Заплатите хотя бы автору.

– Не дам.

– Ну, машинистке.

– Не дам.

– 100 долларов.

– Не дам.

– И на цветы режиссёру?

– Не дам.

– Значит, не вы… А мне кто-то сказал, что вы… Жаль…

– Не жаль, а жалко! Это другое понятие слова «жаль».

Новая власть перестала говорить: «Подойдите сюда, пожалуйста».

Она шипит: «И-зда! И-зда!»

Когда они говорят «и-зда», ты понимаешь, что бежать поздно.

У нас не могут смириться со смертью.

Когда спрашиваешь:

– Где здесь живёт Яша Койф?

– Это тот, который умер?

– Да.

– Второй этаж, квартира двадцать три.

Габо

Спросишь в Кобулети:

– У кого самая высокая телевизионная антенна?

– У Габо.

– Кто семь лет сидел за чай?

– Габо.

– У кого две «Волги» и «ЗИМ»?

– У Габо.

– Кто продал городу мусорную свалку?

– Габо.

– Кто устроил этот хипеж с железом?

– Габо.

– О чае с ним ни слова. Он семь лет сидел за чай.

На «Шота Руставели», когда в круизе Одесса – Батуми отдыхал Габо, был особый климат.

Пока Габо сидел за стойкой бара, все подходящие могли пить бесплатно.

Хотя он сидел за чай.

Все, кто с Габо купался в бассейне, получали впервые в СССР прямо в воду горячий кофе и шоколад.

У всех, кто с Габо сидел ночью в ночном баре, – утром без стука открывалась запертая изнутри дверь каюты.

Туда вносились пакеты с холодным пивом «Праздрой» и воблой.

Если Габо брал с собой экипаж на прогулку в ущелье Эшеры – работали все водопады и был красивый закат.

И с экипажа за это не брали ни копейки.

Теперь за всё берут и ничего не дают.

Старый доктор Вайштуль. Восемьдесят лет. Честнейший человек. Ординатор в больнице. Он приходил в восемь вместо девяти. Он уходил в шесть-семь вечера. Он не сидел в ординаторской. Сидел в коридоре напротив палаты, где находились его больные. Он уходил домой и звонил каждый вечер в одиннадцать часов: «Как больные?»

Никто не мог без него дать порошок. Аспирин без него не давали. Лаборатория, которая даёт анализы с потолка, его боялась. Он сам приходил и смотрел в микроскоп. Он сравнивал клинический ход с анализом. Он преследовал недобросовестных лаборантов. И ему предложили уйти на пенсию.

И дело не в том, что вся его жизнь в этой больнице. А для врача опыт и глаз – как для хирурга рука и школа. Но у них свои планы. Он слишком честно заполнял историю болезни. А вы знаете, история болезни умершего человека должна быть идеальной. Она обязана приводить его к смерти без всяких колебаний и нежелательных моментов. Она после смерти тщательно переписывается. Где уж тут уцелеть честному человеку.

Я был на первом кинофестивале «Золотой Дюк» под руководством Говорухина…

На втором «Золотом Дюке» под руководством Марка Рудинштейна… Там… вообще у меня был белый смокинг, и Марк заставил меня принимать Альберто Сорди… Лично!.. Ужас!

Я знал Сорди как родного, он меня не знал вообще.

Поэтому мы промолчали весь ужин…

Я пытался ему объяснить, где находится Одесса. Он не понял, и я замолчал…

Я был советский человек. Он был капиталист.

Хуже вечера не было…

Я снял белый «торнадо» или «токсидо» и сошёл с Олимпа…

– Завтра я еду на рыбалку, – сказал я.

– Значит, у нас будет рыба! – закричала семья.

– Я этого не сказал. Я сказал – завтра я еду на рыбалку.

– Так, может быть, не ехать, а просто?

– Я никому не позволю вмешиваться! Всё! Чтоб была рыба, когда я вернусь!

Он жестикулирует даже перед диктофоном.

Ему всё кажется, что он непонятен.

Который час

Все разговоры начинаются одинаково.

– Который час?

– Полдесятого.

– Правильно. Ходить надо.

– Я и хожу.

Он высокий, худой, и часы у него были.

– Японцы ходят. Они не бегают. Ходить надо.

– Я и хожу.

Я пытался обогнать его, он продолжал.

– Японцы ходят десять тысяч шагов. Меньше они не ходят. И нам нельзя. У них шажки маленькие. У нас большие, но не туда. Оттуда, куда мы бежим, не возвращаются. Японцы мелко-мелко, не спеша. И долго идут, идут. Который час?

– Без двадцати.

– Да… Надо ходить. Какой смысл бежать? Ни поговорить, ни осмотреться. Когда идёшь – видишь жизнь… А что такое видеть жизнь – это в ней участвовать. Тот, кто не хочет, начинает с того, что не видит жизнь. Идите, идите.

– Я иду, иду.

Он еле плёлся, я почти бежал. Я не мог его обогнать. Он был высокий, худой и сумасшедший.

– Который час?

– Без десяти.

– У нас холодное лето. А они умирают от жары. Мы никогда не вступим в Европу. Что мы им можем предложить? Отравленную воду? Их же деньги? Женщин? Вот, может быть, женщин. На Украине ничего нет. Значит, женщин. Который час?

– Ровно!

– Да. Решено. Женщин.

Я обогнал его не на подъёме. А на развороте он ушёл вперёд. Я ушёл назад.

Семья. Он – толстяк в шортах, на плохо вымытых ногах, девочка рыдает, и жена тащит её волоком.

– Который час?

– Без двадцати одиннадцать. Ясно тебе, сволочь, тебе ясно, чтоб ты сдохла, понятно?

– Спасибо, молодой человек.

Навстречу папа с мальчиком лет четырёх.

– Который час?

– Без четверти одиннадцать.

– Спрячь игрушку… Мы идём на море. Там дети набегут.

– Да я этих детей за одну минуту передушу!

– Всё равно спрячь, давильщик.

Киоск с этикетками. Внутри пыльная тётя с книгой.

– Который час?

– Одиннадцать.

– Они уже не привезут… Они до десяти привозят.

– Что?

– У меня пиво кончилось. Девочки! Сладкая минеральная вода! Девочки!

– Извините, а где вы добываете сладкую минеральную?

– Они привозят.

Четыре козы на задних ногах объедают кору. Хозяин с палкой.

– Который час?

– Десять минут двенадцатого.

– Проходите сюда.

– Зачем?

– Это я не вам. Манька, Зойка! Проходите сюда. Не объедайте у дороги.

Козы пошли вглубь.

– Спасибо.

Жующая коза с молоком уставилась на меня.

Она жевала и смотрела, как я иду мимо.

Ну, лицо – олигарх.

Ни вопроса, ни ответа, ни выражения…

Жуёт, смотрит.

Солдаты на обочине прокладывают кабель.

Выпрямились, я им сразу:

– Четверть двенадцатого.

Снова согнулись.

Никто не носит часы в этом опасном месте.

Родственник

Мишечка! Я же тебе не чужой. Все-таки муж твоей хоть и не родной, но тёти. Я о тебе беспокоюсь, о твоей семье…

Мишечка, что такое талант?

А? На как долго он может обеспечить?

Как ты лично думаешь?

А? Год! Два!

И то последние полгода с трудом?…А?

То есть последние полгода талант даёт копейки.

Ты, как говорится, ходишь-ходишь, говоришь-говоришь, а талант кончился на полуслове! А ты продолжаешь говорить, а его нет.

И куда идти?

Охранником – нищета. Сторож с фонарём – не для тебя. Лопатой окапывать в галстуке – копейки.

Куда пойдёшь, фактически не знаешь.

Как талант кончится, ты и на нуле.

А то, может, перерыв сделаешь, чтоб на потом хватило?

Уже и дети, и эта тошнит, наверное. Твоя… Как ты, мол, меня обеспечишь?

А как ты обеспечишь… Ты что, быстрее писать будешь? Ха-ха, тебе ж ещё продать. Написать – это полбеды. Ещё ж продать. Кто ж это всё купит? Ты ж должен артисту доказать, что это смешно. Как ты докажешь? Судом? А ему же денег жалко – как ты его рассмешишь, он же, пока ты читаешь, всё в уме складывает, делит, прикидывает. Он не слушает ни черта, верно? Он все слова пересчитает!

У вас от количества слов? А? Нет?

Слушай, я тут на Достоевского смотрел.