Шаляпин. Горький. Нижний Новгород - Евгений Николаевич Никитин

Через восемнадцать лет о побеге из училища и о его причине рассказал читателям «Волжского вестника» журналист Д. Туков:

«В сентябре 1885 года в училище прибыл новичок. Из его ответов мы узнали, что он из Казани, что его отец занимает должность писца в уездной земской управе, сам же он будет содержаться здесь на земский счет, а фамилия его Шаляпин.

Новичок Шаляпин, как прошедший уже курс городского приходского училища, на следующий день зачислен был в число учеников первого отделения второго класса и с особым усердием принялся за свое ученическое дело. Способный ученик, порядочный певец, хороший гимнаст, искренний сотоварищ и довольно по своим летам развитой мальчик, он не замедлил сделаться душой нашего ученического кружка, живущего при общежитии училища. Заметно было, что и сам Шаляпин был доволен своим новым положением; однако судьба готовила ему совершенно новое, нежели он желал.

Его стал преследовать один педагог. Начались антипедагогические придирки. Бедный Шаляпин пускается в слезы, а вместе с тем – начинает грустить по Казани, родителям и тяготиться школьной дисциплиной. И всё это в конце концов приводит к тому результату, что следующего 1 октября Шаляпин на глазах у всех и в одном только нижнем платье убегает из училища, оставив здесь весь свой багаж.

За ним немедленно командируется погоня, состоящая из двух-трех учеников, кои и настигают его уже за городом, на дамбе, за рекой Казанкой. Под конвоем товарищей Шаляпин снова вступает в покинутый им было “храм науки” и снова видит перед собой своего “наставника” <…> Мститель-педагог еще яростнее наступает на своего “ученика-нелюбимца”, а последний начинает уже не уступать в словесной полемике и своему “наставнику”, ничуть не опасаясь последствий этого. Последствий, правда, не произошло через это, но они были весьма возможны, если бы Шаляпину пришлось прожить здесь хотя бы несколько долее, нежели он прожил. <…> Тем не менее терпеливость и послушание бедному Шаляпину, к его счастью, пришлось выносить недолго: в последних числах того же октября у Шаляпина серьезно заболела мать, и по этой причине отец потребовал его на некоторое время домой»[7].

Евдокия Михайловна Шаляпина оказалась одной из последних пациенток выдающегося врача-терапевта Николая Андреевича Виноградова. Он умер от воспаления легких 1 января 1886 года.

Мать выздоровела. Мальчика в Арск не отправили. Он снова стал петь в церковном хоре. А 24 января Фёдору, хоть и не в полной мере, удалось поучаствовать в театральном представлении – в опере Дж. Мейербера «Пророк» на сцене Казанского городского театра. Шаляпин вспоминал:

«На представлении “Пророка” я сделал открытие, ошеломившее меня своей неожиданностью. На сцене я увидал моих товарищей по церковному хору! Их было одиннадцать мальчиков с избранными голосами. Так же, как старшие певцы, они вдруг становились в ряд на авансцене и вместе с оркестром, сопровождаемые палочкой дирижера, которую он держал в руке, облаченной в белую перчатку, – пели:

– Вот идет пророк венчанный…

Насилу дождался я конца спектакля, чтобы выяснить эту поразительную историю.

– Когда это вы успели? – спросил я товарищей. – Как ловко вы научились петь в театре. Отчего же вы это мне не сказали и не взяли с собой?

– Ты опять будешь врать, – ответил мне невозмутимо старший из приятелей. – Ну, а если хочешь, мы возьмем и тебя. Учи.

Он дал мне ноты. Пения было всего несколько тактов. Я, как мог, постарался выучить. Приятель привел меня вскоре за кулисы, готовый посвятить меня в хористы, но, к глубокому моему огорчению, для меня не оказалось лишнего костюма. Так я остался за кулисами, а все-таки подтягивал хору из-за кулис, чтобы по крайней мере запомнить как можно лучше эту несложную мелодию. Нехорошо радоваться чужой беде, но не скрою, что, когда в одно из представлений мне сказали, что один из хористов заболел и что я могу облачиться в его костюм и выйти вместе с хором на сцену, я соболезновал болящему весьма умеренно».

Последнее представление «Пророка» на сцене Казанского городского театра состоялось 21 февраля.

20 июня 1886 года мальчик поступил на службу в Казанскую уездную земскую управу. Шаляпин вспоминал: «Отец устроил меня писцом в уездную земскую управу, и теперь я ходил на службу вместе с ним. Мы переписывали какие-то огромные доклады с кучей цифр и часто, оставаясь работать до поздней ночи, спали на столах канцелярии». Через пять месяцев молодого человека зачислили в штат. В постановлении Казанской уездной земской управы говорилось: «…Определить для постоянных занятий в канцелярии в помощь двум писцам, сил которых недостаточно, мальчика Шаляпина, занимающегося уже в управе бесплатно с 20 июня, определив ему жалованье по 10 рублей в месяц».

В 1887 году Фёдор, служа в уездной земской управе, продолжал петь в различных церковных хорах, преимущественно в хоре регента Константинова в Екатерининской церкви в Плетенях и в церкви Московских чудотворцев за Булаком. У молодого человека начал «ломаться» голос. Возможно, этим объясняется его неудача, когда он в июле попытался выступить в маленькой роли жандарма во французской мелодраме «Бродяги» (русский текст Павла Востокова[8]) в любительской постановке режиссера Я. Г. Владимирова на летней сцене Панаевского сада. Шаляпин писал об этом так:

«Настал спектакль. Я не могу сказать, что чувствовал в этот вечер. Помню только ряд мучительно неприятных ощущений. Сердце отрывалось, куда-то падало, его кололо, резало. Помню отворили дверь в кулисы и вытолкнули меня на сцену. Я отлично понимал, что мне нужно ходить, говорить, жить. Но я оказался совершенно не способен к этому. Ноги мои вросли в половицы сцены, руки прилипли к бокам, а язык распух, заполнив весь рот, и одеревенел. Я не мог сказать ни слова, не мог пошевелить пальцем. Но я слышал, как в кулисах шипели разные голоса:

– Да говори же, чертов сын, говори что-нибудь!

– Окаянная рожа, говори!

– Дайте ему по шее!

– Ткните его чем-нибудь!

Перед глазами у меня всё вертелось, многогласно хохотала чья-то огромная, глубокая пасть; сцена качалась. Я ощущал, что исчезаю, умираю.

Опустили занавес, а я всё стоял неподвижно, точно каменный, до поры, пока режиссер, белый от гнева, сухой и длинный, не начал бить меня, срывая с моего тела костюм жандарма. Клеенчатые ботфорты снялись сами собою с моих ног, и, наконец, в одном белье, я был выгнан в сад, а через минуту вслед мне полетел мой пиджак и всё остальное. Я ушел в глухой угол сада, оделся там, перелез через забор и пошел куда-то. Я плакал.

Потом я очутился в