Одиссея Георгия Лукина - Евгений Дубровин

…Если бы со мною сейчас был отец…

Очнулся я от холода. Было раннее утро. От реки тянулась пелена тумана, закрывала часть леса, ползла по ложбине… Да, дым от костра не будет виден, бандиты правильно рассчитали… Как это ни странно, но чувствовал я себя немного лучше, чем ночью. Наверно, тело настолько онемело, что уже не воспринимало боль от врезавшихся веревок. Да и вообще… Скорее бы…

Не терпелось не только мне. Из кустов на поляну вылез проспавшийся Михаил. Он был синий, как мертвец, в волосах запутались мелкие сучья и рыбьи кости. Лязгая от холода зубами, он посмотрел на меня ненавидящим взглядом: наверно, думал, что вся компания уже в сборе, пьют, закусывают, поджаривают меня, а про него забыли.

– Доброе утро, – сказал я.

Эта сцена была бы очень хороша в кинофильме: привязанный к дереву человек, ползущий туман, вылезшее из кустов окоченевшее от холода человекообразное существо с рыбьими костями в волосах, которому с дерева вежливо говорят: «Доброе утро».

Михаил опустил голову и потрусил к Аггею, который спал у потухшего костра, завернувшись в рваную фуфайку.

– Слышь, бать, – принялся расталкивать его сын. – Есть бутылка?

Дед Аггей достал из кармана бутылку, заткнутую деревянной затычкой, и передал сыну. Тот выпил, не отрываясь, почти половину. Лицо его постепенно принимало бурый оттенок.

– К-х, – сказал Михаил. – Скоро? Чего резину тянуть? А то туман разойдется.

– Пойду будить. А ты пока хворосту натаскай.

Аггей ушел, набросив на широкие плечи фуфайку, предварительно тщательно отряхнув ее. Михаил еще отсосал от бутылки и подошел ко мне.

– Не терпится? – сочувственно спросил я.

Я думал, что бандит сейчас начнет беситься, оскорблять меня, но он вдруг улыбнулся. Это было так неожиданно и страшно – видеть на лице Михаила улыбку, что дрожь пробежала у меня по спине. Только сейчас, увидя эту улыбку, я по-настоящему понял, что меня ожидает…

…Через час почти все население острова собралось возле меня. Михаил к тому времени натаскал огромную кучу хвороста, которая доходила мне до подмышек, и то, что делается внизу, мне было видно с трудом, через сучья.

«Предприниматели» во главе с Анатолем громко обсуждали достоинства и недостатки кучи хвороста, сложенной Михаилом. В стороне стояли «исполнители». Впереди съежился дрожащий от холода Конек. Губы его шевелились. Очевидно, Конек все продолжал мысленно считать лягушек, которых ему еще предстояло обработать. Мы встретились глазами, и Конек неожиданно подмигнул мне: дескать, держись, не падай духом. Я был благодарен Коньку даже за эту маленькую поддержку.

Были и незнакомые мне люди. Двое молодых ребят, которым связали руки за спиной, и человек в замасленном комбинезоне, уже в возрасте, по всей видимости, тракторист. Тракторист был весь опутан веревками, наверно, ему особо не доверяли и привели сюда для устрашения. Группу «исполнителей» караулил Черкес с двустволкой. Был вооружен и Николай: за его спиной болталось старое ружье с изъеденным мышами прикладом. Николай стоял почти подо мной.

Увидел я и бухгалтера. Сундуков прятался за спины. Мне очень хотелось посмотреть ему в глаза, но было слишком далеко, да и не таков Сундуков, чтобы подставить свой взгляд человеку, которого он предал. Сундуков бережет свою совесть от посторонних взглядов.

Повар Тихон Егорович держался особняком. Он был по-прежнему в своем белом кителе, свежевыстиранном и наутюженном. Его карманы оттопыривались – наверно, всевозможные специи. Наверняка после моего сожжения здесь будет пиршество.

Они еще не сжигали человека и поэтому не знали, до каких пор подкладывать хворост. Спор постепенно перешел в ругань, потом в легкую потасовку. Черкес крикнул:

– Мало дров, вдарь мне в ухо!

А Николай по простоте душевной и двинул его. Пока разнимали дерущихся, вперед вышел Тихон Егорович и сказал:

– Кто ж так кладет костер? Разве это костер? На нем кролика не зажаришь, а не то что человека, простите за выражение.

Все обернулись к нему.

– Это почему же? – недовольно спросил Анатоль.

– Низко привязали. Видите, где веревки? Они сразу же сгорят, – спокойно ответил повар. – И он или убежит или рухнет в самое пекло, и мы не увидим ничего.

С горечью я слушал эти слова. Значит, и Тихон Егорович не выдержал, сломался, перешел на сторону сильных. Все правильно… Сколько ни работай и вашим и нашим, а все равно настанет время взять чью-то сторону. Эх, Тихон Егорович…

Пираты загалдели, обсуждая слова Завьялова. Одни говорили, что перевязывать слишком долго, солнце разгонит туман и тогда дым за версту будет видать. Другие стояли за предложение повара. Пока шел спор, я наблюдал за Тихоном Егоровичем. Он делал что-то непонятное. Спокойной размеренной походкой с большим кухонным ножом в руках Завьялов подошел к трактористу и стал разрезать опутавшие его веревки.

– Ты что? – взволновался Черкес.

– Мы его тоже сожжем, – сказал шеф-повар.

– Зачем? Кто разрешил? А ну, отойди!

– Аппетит приходит во время еды. Этого сожжете, захочется другого. Пока будете развязывать, то, се… А мы его заранее подготовим.

– Отойди, кому говорю!

– Сожжем, сожжем…

– Анатолий Петрович! – закричал Черкес. Между тем Завьялов освободил тракториста, затем, так же не торопясь, перерезал веревки у двух ребят.

– Руки вверх! – сообразил наконец Черкес и принялся сдергивать с плеча двустволку, но не успел. Точным движением повар сбил его с ног, выхватил ружье. Между тем двое парней бежали к Николаю. Все произошло так быстро, что никто не успел опомниться. Пока пираты стояли с разинутыми ртами, повар вытащил из кармана наручники и защелкнул их на руках бандита. Парни почти добежали до Николая, когда тот наконец опомнился и сорвал с плеча ружье. Однако оно оказалось незаряженным. Николай стал торопливо рыться в карманах. Кое-кто из пиратов пришел в себя. Анатоль схватил валявшийся у костра топор и побежал на помощь Николаю.

Я понял, что все бесполезно. Николай успеет зарядить ружье и выстрелить. В этот момент Черкес ударил ногами шеф-повара, и тот упал. Судьба всего дела была на волоске.

– Николай, – сказал я. – Не стреляй.

Тот уже загнал в ствол патрон.

– Слышишь, друг, – сказал я. – Не стреляй. Ты же поэт. Поэт не должен убивать. Ты же поэт. Слышишь? Как же ты будешь тогда писать?

Николай быстро глянул на меня, но продолжал возиться с ружьем. Руки его дрожали.

– Ты же не такой закоренелый, как они, – продолжал я. – Когда вас будут судить, я поручусь за тебя. Слышишь? Я поручусь за тебя. Если ты выстрелишь, ты подпишешь себе смертный приговор. Слышишь?

– Отстань, – процедил Николай. – А то и тебя…

– Я поручусь за тебя.

Парни были уже совсем рядом.

– Даю честное слово, я поручусь за тебя. Слышишь? – крикнул я. – Ты хороший поэт. У тебя есть задатки. Ты будешь печататься в толстых журналах. Зачем тебе убивать?

Я видел, что Николай колеблется. Его пальцы так сильно дрожали, что никак не могли передвинуть предохранитель.

– Стреляй! – заорал Анатоль.

– Не стреляй, – сказал я.

– Стреляй, мать… так! Голову оторву!

– Не стреляй, Коля. Слышишь? Коля. Колечка. Милый Колечка.

В этот момент грохнул выстрел. Это Тихон Егорович справился наконец с Черкесом и выстрелил в Анатоля. Тот споткнулся, упал и схватился за ногу.

Николай отбросил ружье…

Оказывается, Тихон Егорович с самого начала решил втереться в доверие к пиратам, чтобы легче было подготовить нападение. К нему присоединились двое парней, которые работали «на рыбе», потом тракторист. Было приготовлено холодное оружие, наручники для пиратов из их же запасов, лодка на случай отступления. Ждали только подходящего момента. Мое сожжение оказалось как нельзя кстати. Все «исполнители» очутились вместе, пираты принесли с собой оружие…

Помогло Завьялову и мое вызывающее поведение. Оно отвлекало внимание пиратов от действий Тихона Егоровича. Пока я валял дурака, строил из себя героя, шеф-повар тихо занимался делом.

Милицейский катер идет полным ходом. Мы стоим у борта. Мы – это я и директор магазина «Автозапчасть» Мымрик. В глазах Мымрика бессмысленное выражение, он никак не может прийти в себя.

– Что это было? – бормочет он. – Кто вы есть? За что? Скажи… ну скажи… Что все это значит?

Мымрик наказал сам себя. У него была нечистая совесть, несколько каких-то махинаций, но он думал, что все шито-крыто, что никто никогда о них не узнает, что это стало его личным делом. И когда Мымрика похитили, он принял это как возмездие, только не знал, за что конкретно. И это его мучило. Его мучил Тихон Егорович. Он не мог перенести спокойствия Завьялова, его уверенности, ясности его взгляда, не мог понять поступков Тихона Егоровича. Он чувствовал, что этот человек имеет к нему какое-то отношение, но не знал, какое. И это его мучило.