Варрава - Т. Гедберг

Тогда Иисус с усилием поднял голову и взглянул вверх. Перед собой Он увидел лицо Иуды и глаза его, устремленные на Него с немым, скованным вопросом.

Он взглянул на Иуду и в этом взгляде сосредоточил всю свою силу, всю свою волю, — все дело своей жизни сосредоточил он в последнем, трепетном призыве.

Иуда встретился с Ним взором. Из груди его вырвался тогда глубокий вздох, он опустился на колени возле Иисуса и поцеловал Его.

Глаза Иисуса блеснули; Он приподнялся, взял в обе руки голову Иуды, повернул к Себе его лицо и начал вопросительно в него всматриваться.

— Иуда, — сказал Он: — целованием ли предаешь Сына Человеческого?

В тот же миг Его схватили и подняли с земли грубые руки. Без сопротивления дал Он им себя увести. Но те, которые взяли Его, удивлялись счастливому, поразительно счастливому выражению Его лица.

Шум замер вдали; вскоре снова водворилась тишина вокруг Иуды. Он все еще лежал на коленях, лежал неподвижно, точно оглушенный.

Он ничего не сознавал, кроме одного этого, что он поцеловал Иисуса и, следовательно, любит его. Умиротворяющая радость легла целительным покровом на его усталую, истерзанную душу.

Вдруг он вздрогнул, — кто-то тронул его за плечо. Он поднял голову и увидал острое лицо с резкими очертаниями и насмешливой улыбкой; тогда перед ним беспощадно выступила действительность, ужасная, непостижимая действительность, и он понял, что все было кончено, что он предал Того, кого любил.

Он машинально поднялся с колен.

— Что тебе? — сказал он угасшим голосом.

— Я ведь чуть было не забыл, — ответил тот. — Вот плата! Бери же!

Он вложил в руку Иуды мешок с деньгами.

Иуда в смятении взглянул сперва на него, потом на мешок. Вдруг он понял, вскрикнул словно от боли, швырнул деньги как можно дальше от себя, бросился ничком на землю и громко зарыдал.

Фарисей стоял и смотрел на него. Лоб его болезненно нахмурился и взор омрачился.

— Ну, ну, обойдется! — пробормотал он, медленно отходя от Иуды.

Шел час за часом, но Иуда не шевелился. Отчаяние первой минуты сменилось у него изнеможением, среди которого он ничего не помнил, ничего не думал и не чувствовал. Но, тем не менее, он как-то странно сознавал, что внутри его происходит тихая, таинственная работа, что там точно что-то растет, распространяя вокруг отрадное тепло.

Вдруг он спохватился, что давно уже кругом было светло, и с усилием открыл глаза. Сначала взору его предстало лишь какое-то зеленое мерцание, но постепенно оно стало проясняться, делаться отчетливей, и тогда, под самой своей головой, он увидал маленький бугорок, на котором взошла трава, былинка к былинке, в бесчисленном множестве стебельков. И на каждой былинке в ее светло-зеленой одежде переливались солнце и тени; цветок раскрывал свой венчик, и лепестки его были так изумительно сини, где видел он раньше такой синий цвет? Да, теперь он вспомнил, на водах Генисарета!

А вот маленький блестящий жучок осторожно вползал на былинку, ощупывая длинными усиками дорогу. Улыбка появилась на губах Иуды, — никогда еще не видал он ничего подобного! Он не мог отвести взор от маленького, освещенного солнцем бугорка.

Долго лежал он так и все только смотрел и смотрел. Но чем дальше он смотрел, тем настойчивей овладевало им чувство, говорившее ему, что позади или за пределами этого есть нечто, чего он не может видеть, но что, между тем, есть самое существенное, есть то, что он должен найти. В нем проснулось какое-то беспокойство, что-то ищущее, тревожное, замутнившее собою счастье, которое он на мгновение испытал, — он повернулся, солнце ослепило ему глаза, он возвратился к действительности и сразу поднялся с земли.

День давно настал; солнце высоко стояло на небе и сильно припекало.

Иуда посмотрел вокруг, и снова в него вселилось чувство, что во всем, что только встречает его взор, есть нечто, чего он не может видеть, но что он все-таки должен найти. Это чувство захватило его с такою силой, что на несколько мгновений вытеснило из его души воспоминание, — воспоминание о том, что совершилось и почему он здесь лежал.

Но оно вернулось к нему, — сначала случайное, туманное, потом во всей своей терзающей остроте. Его объял такой страх, точно он парил над пропастью, в которую ежеминутно мог беспомощно упасть. Вдруг что-то мелькнуло перед ним, словно луч спасения; он взялся за голову, — не во сне ли он это видел? — Нет, это был не сон; теперь он вспомнил, что поцеловал Иисуса! Но еще, что же было еще? Да, он вспомнил теперь, — взгляд, — взгляд Учителя! Скатилось страшное бремя с его души; он почувствовал, что прошлое теперь искуплено, — искуплено этим лобзанием и этим взглядом, и что теперь нечто другое предстоит ему, к другому должен он стремиться: найти то, чего он всюду искал.

Он вышел из масличного сада и стал взбираться на Елеонскую гору. Но он шел наобум, без всякой цели; ему все время казалось, будто он, в сущности, намеревался идти в противоположную сторону. Взойдя на вершину горы, он остановился и стал озираться вокруг себя. Солнце все так же припекало, и кровли и зубцы Иерусалима блестели, как золото, в его лучах. Но на дальнем крае горизонта наслоилась черная стена туч, медленно поднимавшихся на небе. Иуде представилось, будто снизу, из города, до него доносится угрожающий гул, и этот гул в его сознании имел какое-то загадочное отношение к тучам, которые росли на небосклоне. Он содрогнулся и пошел дальше.

Он шел и шел, бросая вокруг ищущие, полные ожидания взоры. Где он найдет это, где? Во всем, что он видел, он это угадывал, но всюду оно бежало от него. Он испытующим взглядом рассматривал людей, которых встречал, но ему казалось, что они от него так далеко. Они не могли услышать его зова, а если б даже и услыхали его, то не могли прийти к нему на помощь. Он стоял одиноко, — один должен был он это найти!

Он прошел мимо маленького домика, густо обрамленного зеленью. Таким приветливым, таким гостеприимным казался он в ласковом сиянии солнца, точно был обителью душевной тишины и счастья.

На скамье перед домом неподвижно сидела женщина, опустив руки на колени и устремив взор в пространство. Иуда остановился и взглянул на нее, — как странно! ведь она была мертвая, — эта женщина была мертвая! Дрожь стала трясти его, и он провел рукой по своему лбу. Но ведь он знал и ее, и этот дом, — да, да, это Мария, Мария, которую любил Учитель! И вот она умерла, — что же это значит? Точно что-то ужасное промелькнуло перед ним вдали, и он снова попытался приковать свое внимание к Марии. Вот ее рука зашевелилась, — она, стало быть, жива. Он не станет тревожить ее.

Он пошел дальше; все возраставшее в нем беспокойство побуждало его все неустаннее идти вперед. Где же найдет он это, где?

Он увидал вдалеке человека, шедшего по дороге навстречу ему. Он снова остановился, — его он тоже знал! С удивлением смотрел он на идущего: этот стаи, согбенный, словно под тяжестью вины, это лицо, искаженное слезами, этот взор, пугливо потупленный в землю, — да, да, это Симон Петр!

Иуда не трогался с места и трепетно ждал. Тогда он увидел, как Симон поднял глаза, всмотрелся в него и в свою очередь остановился, причем презрение и отвращение отразились на его лице.

Горькая боль наполнила сердце Иуды. И пока он стоял, смотря на Симона Петра и читая свой приговор в его взгляде, с ужасающей уверенностью стала тесниться ему в голову мысль, что все будут так ненавидеть и проклинать его, все, кто только услышит его имя. Никто, никто решительно его не поймет, никто не догадается о том, что он выстрадал, никто не спросит его, все будут только проклинать, проклинать! Маленькие, невинные дети, которых любил Учитель, будут содрогаться при звуке его имени и прижимать личико на груди матерей! Он почувствовал себя придавленным к земле, нестерпимая тоска охватила его. Вдруг он увидел, что Симон снова приближается к нему, и его поразило изменившееся выражение его лица.

Не угрозы и не презрение, а раскаяние и смирение были теперь написаны на нем. Он остановился возле Иуды и сказал:

— Дай мне свою руку!

Иуда удивленно взглянул на него.

Тогда Симон порывисто схватил его руку.

— Я хочу, — сказал он: — чтобы ты взял мою руку, потому что ведь и я…

Он не мог продолжать, рыдание пресекло его голос. Он поспешно отвернулся и, шатаясь, пошел прочь.

Иуда печально посмотрел ему вслед. Снова спокойствие окутало его душу. «Он все-таки презирает меня», — подумал он: «но что же из этого? — Он ведь меня простил, — и я найду то, что ищу, — что же тогда значит для меня все другое!»

Он снова пошел, но уже в противоположном направлении, в сторону Иерусалима. Чем более он приближался к городу, тем явственней слышал он опять угрожающий гул. Сначала он думал, что это плод его фантазии, но, войдя в городские ворота, он увидел народ в необычайном возбуждении, в том зловещем опьянении, которое охватывает массы, когда власть имущие, эти ненавистные им сильные мира, устраивают для них праздник, зрелище поношения и смерти жертвы за их грехи или борца за их дело. Иуда узнал ее, эту ужасную, грозную радость; ему припомнился один день его юности, когда он был в Иерусалиме и присутствовал при казни преступника, и зловещее предчувствие закралось в его душу. Но, влекомый силой, более могучей, чем его страх, он безвольно последовал за стремящейся вперед толпой.