Вдали от обезумевшей толпы - Томас Гарди

— Да ничего, не жалуюсь, не болею, вот только разве что не молодею.

— Понятно.

— Да вы присаживайтесь, пастух, — предложил древний служитель солода. — Ну как там в нашем старом Норкомбе, что вы там видели, когда за своим псом ездили? Я бы и сам не прочь повидать родные края; да ведь из тех, кого я знал, верно, души живой не осталось.

— Пожалуй, что так. С тех пор там сильно все изменилось.

— А что, правду говорят, будто заведение Дикки Хилла, деревянный-то дом, где он сидром торговал, совсем снесли?

— Да, давным-давно, и коттедж Дика тоже, что повыше стоял.

— Вот оно как!

— А старую яблоню Томпкинса выкорчевали, ту самую, которая одна две бочки сидра давала.

— Выкорчевали? Ну что ты скажешь! Муторные времена пошли, ох, муторные!

— А помните тот старый колодец, что посреди площади стоял, из него теперь такую чугунную колонку с насосом сделали, а внизу этакий сток с желобом из цельного камня.

— Подумать! Как все меняется, и народ совсем другой пошел, чего только не наглядишься! Да и здесь у нас тоже. Вот они, стало быть, сейчас толковали, какие наша хозяйка-то чудеса творит.

— Что это вы про нее такое судачите? — круто повернувшись к компании, вспылил Оук.

— Да ведь это все наши папаши косточки ей перемывают, горда, дескать, да суетна не в меру. А я говорю, пусть себе вволю потешится! Ну что, в самом деле, с этаким-то личиком — да я бы на ее месте, эх, что говорить, губки-то, что твои вишенки.

И галантный защитник, Марк Кларк, вытянув собственные губы, издал всем хорошо знакомый аппетитный звук.

— Вот что, Марк, — внушительно сказал Габриэль, — советую вам запомнить: никаких этих ваших балагурств, причмокиваний да сюсюканий я насчет мисс Эвердин не потерплю. Чтобы этого больше не было. Слышите?

— Да я со всем моим удовольствием, мне что, мое дело сторона, — кротко отвечал мистер Кларк.

— Так это вы, значит, здесь прохаживались на ее счет? — повернувшись к Джозефу Пурграсу, грозно спросил Оук.

— Нет, нет, я ни слова, я только всего и сказал: порадуемся, что такая, а не хуже, больше я ничего не говорил, — дрожащим голосом испуганно оправдывался Джозеф и весь даже покраснел от волненья. — А Мэтью только начал…

— Что вы такое говорили, Мэтью Мун? — спросил Оук.

— Я? Да я в жизни червяка не обижу, не то что кого, простого червяка дождевого, — тоже, видимо, струхнув, жалобно сказал Мэтью Мун.

— Однако кто-нибудь да говорил; ну, вот что, други мои. — И Габриэль, этот на редкость спокойный человек, удивительно мягкого и доброго нрава, внезапно с полной наглядностью дал понять, что в случае надобности он может действовать круто и решительно. — Видите этот кулак? — сказал он, и с этими словами он опустил свой кулак, чуть поменьше размером, чем добрый каравай хлеба, на самую середину небольшого стола, за которым сидел солодовник. — Всякий, кто посмеет хулить нашу хозяйку, как только я прослышу об этом (тут кулак оторвался от стола и снова опустился со стуком — так Тор, прежде чем пустить в ход свой молот, примеривает, хорошо ли он бьет), отведает его у меня, как пить дать, или провалиться мне на этом самом месте.

На всех лицах явно изобразилось, что они отнюдь не желают ему никуда проваливаться, а, напротив, очень жалеют, что побудили его прибегнуть к такой угрозе, и Марк Кларк даже крикнул:

— Правильно, правильно, вот и я то же говорю.

А пес Джорджи, слыша сердитый голос пастуха, поднял голову и, хоть он не все понимал по-английски, грозно заворчал.

— Да полно вам, пастух, зачем же так все близко к сердцу принимать, — промолвил Генери с кротостью и благоволением истинного христианина.

— А мы слышали, пастух, про вас все говорят, уж такой-то добрый да умный человек, — робко сказал Джозеф Пурграс, с опаской выглядывая из-за ложа солодовника, куда он незаметно убрался подальше от греха. — Великое это дело умным быть, — добавил он, сопровождая свои слова жестом, рисующим нечто возвышенное, умственное, а не грубо телесное. — Всякому лестно, правда ведь, добрые люди?

— Еще бы, — подхватил Мэтью Мун и с робким смешком повернулся к Габриэлю, словно желая показать свое дружелюбие.

— Кто это говорит, что я умный? — удивленно сказал Оук.

— Слухом земля полнится, — поспешно ответил Мэтью.

— А мы слышали еще, будто вы время по звездам можете сказать, не хуже, чем мы по солнцу да по луне. Это правда, пастух?

— Да, могу немножко, — без всякого энтузиазма подтвердил Оук.

— А еще говорят, будто вы солнечные часы сделать можете и печатными буквами любое имя написать на фургоне либо на повозке, и не хуже, чем на заказной дощечке получается, со всякими загогулинами да разводами. Как это замечательно для вас, что вы такой умный. Вот Джозефу Пурграсу до вас случалось надписывать фургоны фермера Эвердина, так он, бывало, всякий раз путается, не помнит, куда Д, а куда Е повернуть. Ведь правда, Джозеф?

Джозеф ожесточенно затряс головой в подтверждение того, что он действительно никак не может этого запомнить.

— И вот так у него и получалось наоборот, а, Джозеф? — И Мэтью, вынув из-за пояса кнут, начертил ручкой на полу «Джэймс».

— А фермер Джеймс, как увидит свое имя, задом наперед вывороченное, так ну браниться, сколько раз он, бывало, тебя ослом обзывал, а, Джозеф?

— Да, было дело, — грустно согласился Джозеф, — только разве моя в том вина, когда эти чертовы буквы никак не запомнятся, куда у них закорючки повернуты, вперед либо назад. А память у меня всегда слабая была.

— Для вас это должно быть особенно чувствительно, Джозеф, потому как на вас и без того такая напасть.

— Что ж, на то воля провиденья, а я и за то бога благодарю, что хуже со мной чего не стряслось. А что до нашего пастуха, так я прямо скажу, вот кого следовало хозяйке в управители-то назначить, вы для этого как раз подходящий человек.

— Не скрою, я и сам думал, не назначит ли она меня на это место, — чистосердечно признался Оук. — По правде сказать, я на это надеялся. Но с другой стороны, ежели мисс Эвердин хочется самой у себя управителем быть, это ее право; ее право и меня держать в пастухах. И только. — Оук тяжело вздохнул и, грустно уставившись в раскалившийся зольник, погрузился в какие-то невеселые размышления.

Живительный жар печки начал понемножку согревать почти безжизненных ягнят; они стали блеять и резво зашевелились на сене, по-видимому, только сейчас ощутив факт своего появления на свет. Вскоре они уже все блеяли хором; тогда Оук вытащил из печки стоявшую с краю кружку с молоком, достал из кармана своей блузы маленький чайник, налил в него молока и, отделив от этих беспомощных созданий тех, кого не предполагалось вернуть маткам, стал учить их пить из носика, что они тут же с необычайным проворством усвоили.

— Я слышал, будто она даже не позволяет вам брать себе шкуры павших ягнят, — возвращаясь к прежнему разговору, заметил Джозеф Пурграс, следивший за всеми операциями Оука со свойственным ему меланхолическим видом.

— Я их не беру, — коротко ответил Габриэль.

— Ну это уж несправедливо, нет, вовсе несправедливо с вами здесь обходятся, — продолжал Джозеф, надеясь залучить Оука на свою сторону, чтобы и он тоже присоединился к его сетованиям. — Должно быть, она что-то против вас имеет.

— Да нет! — поспешно оборвал его Габриэль и, не удержавшись, вздохнул, конечно, не оттого, что ему не доставались шкуры ягнят.

Тут, прежде чем его собеседник успел что-либо возразить, в дверях выросла какая-то тень, и Болдвуд, дружески и покровительственно кивая на ходу направо и налево, вошел в солодовню.

— А, Оук, я так и думал, что вы здесь, — сказал он. — Мне только что встретилась почта, минут десять тому назад, и почтарь сунул мне в руку письмо, а я распечатал его, не поглядев на адрес. По-видимому, это вам. Простите меня, пожалуйста, что так вышло.

— Ничего, мистер Болдвуд, не извольте беспокоиться, — с готовностью отвечал Габриэль. У него на всем свете не было никого, с кем бы он вел переписку, и неоткуда было получить такого письма, которого нельзя было бы показать всему приходу.

Он отошел в сторону и стал читать письмо, написанное незнакомым почерком.

«Дорогой друг, не знаю вашего имени, но надеюсь, что до вас дойдут эти строки, в которых я премного благодарю вас за вашу доброту ко мне в тот вечер, когда я, не подумавши, сбежала из Уэзербери. Возвращаю вам также деньги, которые задолжала вам, и прошу простить, что не могу принять их от вас в дар. Все кончилось счастливо, и я рада, что могу вам открыться, что я выхожу замуж за молодого человека, который за мной ухаживал; это сержант Трой из драгунского полка, который сейчас квартирует в этом городе. Я знаю, что ему было бы неприятно, если бы я от кого-нибудь приняла что-либо иначе как в долг, потому как это очень достойный и высокопорядочный человек, и даже могу вам сказать, человек благородного происхождения.