Это я – Эдичка - Эдуард Лимонов

Кэрол очень милая и очень обязательная, и очень деловая. Сейчас я даже в какой-то степени доволен, что не получилась у нас с ней любовь. По крайней мере, я не знаю, какого вида неблагополучие сидит в ней, я не верю в то, что она совсем здорова. Этого не может быть, да это и не нужно. Здоровые люди нужны в этом мире для другого. На борьбе между здоровыми и нездоровыми держится мир. Мы с белокурой Кэрол в одном лагере. Если бы я захотел, я стал бы членом ее партии. Но мне претят организации интеллигентов, старые партии, на мой взгляд, бескровны. Я все продолжаю искать, мне хочется живого дела, а не канцелярщины и сбора денег в корзиночку с объявлением суммы – кто больше. Я хочу не сидения на собраниях, – а потом все расходятся по домам и утром спокойно идут на службу. Я хочу не расходиться. Мои интересы лежат где-то в области полурелигиозных коммунистических коммун и сект, вооруженных семей и полевозделывающих групп. Пока это не очень ясно, и только вырисовывается, но ничего – всему свое время. Я хочу жить вместе с Крисом, и чтоб там была и Кэрол, и другие тоже – все вместе. И я хочу, чтоб равные и свободные люди, живущие со мной рядом, любили меня и ласкали меня, и не был бы я так жутко одинок – одинокое животное. Если я не погибну до этого каким-то образом, мало ли что бывает в этом мире – я обязательно буду счастливым.

Встречи с Кэрол полезны мне – я узнаю от нее многое об Америке, узнает и она от меня многое. Мы друзья, хотя, например, срок своей поездки в СССР она от меня скрыла, боялась, очевидно, вдруг я и вправду агент КГБ. Сказала только после того, как приехала оттуда, подарив на память советскую шоколадку и монетку достоинством в 20 копеек. «Дура! – подумал я. – Ведь я мог дать тебе адреса, и ты познакомилась бы с такими людьми, которых просто так тебе не встретить никогда, хоть ты сто раз поезжай в СССР». Но я не обижаюсь.

Кэрол – это незакрытая страница, у нас постоянно появляются новые общие идеи, она часто ждет меня возле своего оффиса – белокурая, улыбающаяся, в затемненных очках или без них, всегда отягощенная партийной литературой – двумя-тремя сумками.

– Кэрол, тебе не хватает только кожаной куртки и красной косынки – настоящая комиссарша, – подсмеиваюсь я над ней.

Собрание в защиту сидящего в советском лагере Мустафы Джамилева организовала «Рабочая партия» и, в частности, моя подруга Кэрол. Собрание было очень разношерстным по составу. Были там и представители ирландских сепаратистов, был иранский поэт Реза Барахени – бывший политический заключенный, был Петр Ливанов, неизвестно как решившийся на такой смелый для него шаг – выступить на собрании, устраиваемом левыми, я думаю, это он и его приятели приложили руку к тому, что меня и Александра считают кагэбэшными агентами, был Мартин Состр – человек, отсидевший восемь лет в американской тюрьме за политическое преступление. Я чуть не выл от восторга, когда черный парень Мартин Состр вышел и сказал буквально следующее: «Я, конечно, присоединяюсь к защите Мустафы Джамилева и вообще я выступаю в защиту наций на самоопределение, в том числе, конечно, и крымских татар, но я протестую против того, что когда Сахаров присылает в „Нью Йорк Таймз“ статью, в которой пишет о несправедливостях и притеснениях, ущемлениях свободы личности в СССР – „Нью Йорк Таймз“ печатает его статьи едва ли не на первой полосе, но подобные статьи об ущемлениях прав человека и несправедливостях здесь, в Америке, „Нью Йорк Таймз“ печатать отказывается».

Так сказал этот парень, крепкий парень, он не торопился, говорил спокойно, медленно, слегка покачиваясь, даже я все до слова понимал, что он говорит.

Я наблюдал за Ливановым, того всего скособочило от ужаса. Вот попал, бедняга, наверное, не ожидал. Что ему скажут его хозяева, которые дали ему работу, которые кормили и поили его здесь, оплачивали ему учителей английского, что скажут американские правые, которые давали и дают ему деньги. Удачно сидел в тюрьме или психбольнице там – получай деньги здесь. Но что они скажут – американские правые Ливанову, узнав, что он участвовал в таком митинге?

Кэрол стоило огромного труда уговорить Ливанова придти и выступить. Она занималась этим долго. Сейчас моя подруга, ведущая митинг, заливалась соловьем, объявляя выступающих ораторов и вкратце рассказывая о каждом. Она была довольна.

Мы с Александром сидели во втором ряду. Мы были спокойны, потому что знали, что в решительный момент все эти девочки, дяди и тети, резонеры и ораторы, восточные поэты и плейбои из «Интернешнл эмнести» разлетятся кто куда, и останутся такие люди, как Мартин Состр, Кэрол да мы с ним. Мы так думали и вряд ли мы ошибались.

Сейчас Кэрол звонит мне часто.

– Здравствуй, Эдвард, – говорит Кэрол по телефону, – это я – Кэрол.

– Хай, Кэрол! Рад тебя слышать, – отвечаю я.

– Мы сегодня имеем собрание, – говорит Кэрол, – ты хочешь пойти?

– Конечно, Кэрол, – отвечаю я, – ты же знаешь, как мне все интересно.

– Тогда встретимся в шесть часов у собвея на Лексингтон и 51-я улица, – говорит она.

– Да, Кэрол, – в шесть часов, – говорю я.

Мы встречаемся в шесть, целуемся, я беру у нее одну сумку, больше она не разрешает, и мы спускаемся в собвей.

Иногда, в ланчевое время вы можете застать нас на 53-й улице, между Мэдисон и Пятой авеню, сидящими у водопада.

6. Соня

Меня редко куда-либо приглашают, а я так люблю общество. Как-то я явился на парти к единственному человеку, который еще принимает меня, к фотографу и баламуту, я уже о нем упоминал, к мудиле гороховому, к мальчишке и фантазеру, все его мечты и мечты его друзей направлены на то, чтобы разбогатеть без особенного труда, – к Сашке Жигулину. Может, он сложнее, но эта характеристика тоже годна.

Он живет в полутемной большой студии на Исте 58-й улицы и из кожи вон лезет, чтобы удержаться в ней и платить свои 300 долларов в месяц, потому что сюда он может приглашать гостей и корчить из себя взрослого.

Пришел я по глупой своей привычке, очень странной у русского человека, ровно в восемь часов, и, конечно, никого еще не было, и я глупо слонялся в своей кружевной рубашке, белых брюках, бархатном лиловом пиджаке и белом великолепном жилете среди работающих, переставляющих, открывающих банки и бутылки, наклеивающих плакаты Сашкиных друзей и ничего не хотел делать. От скуки и равнодушия я ушел – сходил за сигаретами, понаблюдал, как меркнет небо на улицах, повдыхал запах зелени, был май, недалеко был Централ-Парк и из него несло весенней погодой и волнением, и вернулся. Помощники ушли переодеваться, и был только Сашка, также скрывшийся вскоре в ванную комнату, и была нивесть откуда взявшаяся девушка маленького роста с пышными, типично еврейскими волосами и странно манерным разговором, какими-то затянутыми фразами или, наоборот, слишком быстро произнесенными, казалось, что она плохая актриса, старательно и раздельно произносящая свою роль. Как потом оказалось, в своей Одессе она посещала-таки театральный кружок, и считалась очень талантливой. Меня всегда притягивали уродливые экземпляры. Так в мою жизнь вошла Соня.

Весь вечер мы провели вместе, я познакомил ее с являвшимися поочередно моими друзьями и знакомыми. К числу последних относился и Жан-Пьер – художник, живущий в Сохо, первый любовник моей жены, и Сюзанна – ее любовница. Сама легкокрылая Елена, мелькнув шляпкой, улетела тогда в Милан, мы все трое провожали ее, и пребывала в Милане, блистая опереньем и сводя с ума итальянцев и итальянок, как я догадываюсь. Много ли нужно, чтобы свести с ума бедных простых рабочих людей – бизнесменов или художников.

Я был еще в мутном состоянии и Соня была первая женщина, если ее можно так назвать, вряд ли это справедливо по отношению к ней, как вы увидите; более точно: она была первая женского рода особь, с которой я нивесть зачем захотел сойтись. После Елены первая.

До этого были какие-то лунатические встречи в дыму выпитого алкоголя, какие-то невразумительные вечеринки, редкие парти, женщины из Австралии и женщины из Италии маячили, крутили лицами, что-то рассказывали о кенгуру и о современной живописи, отступали, исчезали, и, наконец, сливались с фоном, из которого на миг выступили, прошуршав платьями, снова уходили глубоко в хаос. Я почти всегда бывал пьян, откровенно враждебно к ним настроен, и к тому же слишком кокетлив, чтобы не казаться педерастом. Тело и душа, соединившись, на сей раз единодушные, жестоко оскорбленные Еленой, отвергали женщин, отталкивали их, и просыпался я неизменно один, и сомневаюсь, мог ли я тогда выебать женщину и вообще иметь с ней интимные отношения. И хотел ли я этого? Или считал, что «надо»? Не знаю. Соня меня не испугала. Она сама боялась всего.

Девушку из Одессы, чего она очень стеснялась, конечно же, шокировали представления, достаточно церемонные, которых она удостоилась в первый же вечер. «Это Жан, бывший любовник моей жены». «Это – Сюзанна – ее любовница», – пьяная, но хорошо пахнущая Сюзанна целует меня почти с родственными чувствами. Я не равнодушен, но Сюзанну жалею, а Жана презираю, это дает мне силы относиться к ним спокойно. Да еще я умею подыграть, подлить масла в огонь. Знакомя эту маленькую еврейскую мещаночку с «родственниками», я знаю, что по сути они мало чем отличаются от нее. И все же я наношу ей удар, даю урок испорченности, московской, и странности, тоже столичной, даю урок отношений между людьми куда более высокого полета, чем отношения, с которыми она была знакома до сих пор. «Вот какие мы извращенные в нашей Москве были, и тут в Нью-Йорке есть», как бы говорю я.