Место смерти изменить нельзя - Татьяна Светлова

Он слушал, соглашаясь, — русский рынок, выпущенный на свободу, тоже стал немедленно затовариваться продукцией того же качества — и думал о том, что вот он сидит в гостях у Вадима Арсена, у режиссера, чьи фильмы служили ему эталоном (одним из) еще в студенческие годы, и в те самые годы он даже не смел мечтать встретиться с ним самим, пределом его мечтаний была просто возможность увидеть его фильмы, прорываясь на кинофестивали и закрытые просмотры…

И вот он сидит в гостях у Вадима, просто Вадима, а не господина Арсена, режиссер у режиссера, коллеги… Приятно. Забавно. Занятно… Вадим обладал совершенно заурядной внешностью, с этим его круглым лицом, довольно тщедушным телом, невыразительным тонковатым голосом, и в нем не было ни малейшего старания — по крайней мере, заметного — нравиться, производить впечатление, быть на высоте своего имени, создать имидж знаменитого режиссера — иными словами, казаться лучше, чем он есть. Он был мешковат — но без малейшего усилия быть элегантным; простоват — без всякого желания припустить интеллигентности; староват — без малейшей попытки молодиться. Сказать, что Вадим обладал обаянием — тоже было бы натяжкой, он не был обаятельным в обычном понимании этого слова.

Но беседа с ним затягивала, завораживала, словно он брал собеседника за руку и проводил через какой-то ход, и вдруг ты оказывался в другом, особенном мире, который принадлежал Вадиму, который он выстроил — мир его личности. Именно это и привлекало в нем — не обаяние, а сила индивидуальности, вот что…

Максим думал о себе, о своем имидже, из которого он не вылезал и который ему почему-то казался абсолютно необходимым. Он любил нравиться, ему этого хотелось и он об этом заботился. Юношеский идеал гармоничного человека заставлял его напрягаться: надо было нравиться и как режиссеру, и просто как личности, и как мужчине, причем во всех направлениях — внешность, манера поведения, все, что он делал и как делал, как ставил фильмы и как занимался любовью — во всем было стремление сделать хорошо и красиво. Для других и для себя, и даже, может быть, в первую очередь — для себя, для своего идеала, вызревшего в чтении литературы и в отторжении идеологии, овевавшей его детство и юность красными знаменами служения идее борьбы за… неизвестно за что. Он убеждал в спорах свою школьную учительницу литературы и доказывал собственным примером, что «быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей», и поддержкой ему было обожание девочек и тайная зависть закомплексованных мальчишек-сверстников. Как, впрочем, и спустя многие годы — обожание женщин, соперничество и тайная зависть мужчин…

Понадобилось время, много времени, прежде чем он, обаяшка и душка, понял, что его имидж гармоничного, во всем удавшегося человека крайне утомителен, что он не в состоянии ему соответствовать, что между тем, чем он кажется, и его реальной личностью все больше расходится зазор, и этот зазор образует пласт лжи. Он быть самим собой еще не умел, но уже понимал, что его философия гармонии — гармонии во что бы то ни стало, любой ценой — тоже есть род идеологии, хотя и под другими знаменами, и сумел рассмотреть в своих самых первых фильмах навязчивость и назидательность, свойственные любой идеологии, привкус пропаганды. Разговоров об этом не было, зритель, воспитанный в идеологии и не умевший различать ее, с восторгом принял его фильмы, да и критика тоже, но он — он приметил. Вот тогда-то он и стал задумываться о себе, знакомиться с собой истинным, пытаться разглядеть свое лицо и даже прикидывать, как могло бы выглядеть, если бы это лицо вдруг обнаружить миру… С каждым новым фильмом он уходил все дальше от поучения и назидательности, он открывал в фильмах своих несовершенных и смешных героев, и никто не знал, что это он о себе ставит фильмы, о своих скрытых от мира несовершенствах. Напротив, критики писали про его «любовь и внимание к простому человеку со всеми его слабостями».

Глупо. Как будто бы Максим, личность на редкость совершенная, герой нашего времени, протягивал руку жестом равенства человеку слабому и несовершенному, и все пускали сопли от его великодушия и терпимости и говорили о традициях русской культуры в его творчестве и еще бог знает о чем…

Короче, ему не давали слезть с пьедестала. А ему надоело на нем стоять, надоело врать, он устал и от стояния, и от вранья. Но для этого надо было бороться не только с собой, переучивать себя, перекодировать свое поведение, для этого надо было еще бороться со своим имиджем, который жил уже независимо от него. Ведь свита играет короля, и ничего не поделаешь, свита сильнее, и актер не имеет права выбраться из королевской роли, потому что эта роль отведена ему свитой…

Вот потому-то ему было так любопытно наблюдать за Вадимом, которому удавалось обходиться без всякого имиджа… И поди ж ты, оказалось, что это очень даже мило и совсем не страшно — быть самим собой. Это не мешало Вадиму быть известным, уважаемым и любимым. В частности, его женой… И он снова подумал о Лиде.

Вечер оставил у него острое чувство зависти и сожаления. Это был вечер в семье, в такой семье, которой у него никогда не было с Лидой, которая не могла быть с Лидой. Она была совсем другой. Она была слишком честолюбива, слишком независима, слишком упорна, слишком занята собственной карьерой режиссера-документалиста — все слишком. Она постоянно критиковала его замыслы и фильмы, и, хотя часто бывала права по существу, Максим плохо переносил ее резкий тон. Она, собственно, была тем же, чем был Максим — перфекционисткой, утомлявшей себя и всех окружающих своим стремлением (в отличие от Максима, довольно подчеркнутым) делать все наилучшим образом. Он устал от нее, и они разошлись. И правильно сделали, не следовало и жениться. Не зря он долго бегал в холостяках, не зря не хотел заводить семью, несмотря на усилия всей артистической Москвы его сосватать. Женщин у него было много — они баловали его своим вниманием еще со школьных лет, он уже тогда был красивым мальчиком, — и московские сплетницы не успевали еще переварить его очередной роман, как у него уже начинался следующий… А чего он искал? Кого? Хотелось уюта, покоя, надежности, но почему-то он проходил мимо преданных и ласковых женщин, готовых служить ему беззаветно, и кидался в смутные отношения с нервными поэтессами и истеричными актрисами, ледяными художницами и заумными критикессами…

Может, ему следует дождаться, пока он достигнет возраста Вадима, под пятьдесят, и жениться на молодой женщине, как Сильви, — в этом что-то есть, он будет обожать ее за молодость и красоту (только причесать), она его — за славу… Он подумал о Май, снимавшейся у Вадима. А что, лет десять подождать и …

Глава 11

День выдался по-летнему жаркий и, хотя уже смеркалось, тепло все еще плыло над влажными газонами, парясь легким туманом.

— Вы предупредили, что мы тоже приедем? — спросил Вадим, заводя мотор.

— Мне было бы неудобно оказаться незваным гостем.

— Предупредил Пьера, — кивнул Реми. — Я полагаю, что он сообщил своей жене.

— Он обещал быть дома к шести?

— Нет.

— Тогда почему мы едем к шести?

— Чтобы приехать до его прихода. Я хочу задать пару вопросов Соне без него.

— А наше присутствие обязательно? Почему бы вам не поговорить с Соней наедине? — недовольно проговорил Вадим.

— Я бы предпочел — пока — говорить со всеми вместе. Если понадобится, поговорю наедине — успеется.

— Я не любитель допросов, — буркнул Вадим.

— А я вам и не предлагаю их вести.

— Я хочу, чтобы вы поняли, Реми: мы давние друзья с Соней, я бы даже сказал — близкие друзья, хотя мы редко видимся. И поэтому я чувствую себя в ложном…

— Именно поэтому, — перебил его Реми, — я бы хотел, чтобы вы присутствовали при нашей беседе.

Максим не принимал участия в разговоре, погруженный в свои мысли.

Предстоящая встреча с Соней волновала его больше, чем ему бы хотелось, больше, чем мог позволить себе… Вчерашний сон не отпускал его: легкое тело, прижатое к его груди. Он словно до сих пор ощущал всей кожей отпечаток этого прикосновения.

Его это беспокоило, ему это не нравилось. Он совершенно не имел в виду роман с замужней женщиной, да еще и живущей в другой стране, да еще и его дальней родственницей, да еще и… С такой женщиной, как Соня. Такой странной и такой безразличной к нему.

Прогнать! Прогнать это ощущение прикосновения, прогнать этот длящийся сон! Он потер рукой грудь, но ощущение осталось.

— У тебя что, сердце болит? — Вадим глянул на него в зеркало.

— Нет.

— Нет, серьезно? Я вижу, ты все грудь потираешь.

— Это так… Невралгия.

Реми понимающе покивал и пустился в рассуждения о стрессах.

— Что-нибудь новое есть? — вежливо вклинился Вадим в его словесный поток, не слишком заинтересовавшись идеями здорового образа жизни.

— Да так, кое-что, — уклончиво ответил Реми. — Работаю. Ищу.