Дар речи - Юрий Васильевич Буйда

впечатление, употребляя слово stuff’d, то есть речь Отелло набита, нафарширована военными терминами – мавр пытается произвести впечатление на мирных венецианцев. Это как если бы синоптика спросили, будет ли завтра дождь, а он стал бы рассказывать об арктических потоках и циркуляционных ячейках Хедли. Яго раздражен высокомерием Отелло, его пустышечностью, снобизмом, и его ненависть к Отелло оправданна, а язык Яго при этом груб, смачен и точен, и когда он вслед за bombast употребляет stuff’d, то кажется, что он с трудом удерживается, чтобы не бросить в лицо Отелло stuffed shirt – ноль без палочки, чванливое ничтожество, прыщ на ровном месте… и не исключено, что в уме держит еще одно значение слова stuff – вставлять, совокупляться… а еще выражение stuff it – да насрать мне на это… то есть переводчик, думаю, не имеет права забывать об этом круге смыслов близких и отдаленных… и что же делает наш любимый Пастернак? Переводит вот так:

Но он ведь думает лишь о себе:

Они ему одно, он им другое.

Не выслушал, пустился поучать,

Наплел, наплел и отпустил с отказом!

Пастернак, который так часто злоупотреблял неуместными просторечиями в своих переводах, на этот раз не воспользовался редким случаем, когда грубое, но сочное и точное выражение вполне соответствует персонажу! Увы, поверхностность Пастернака особенно очевидна именно в его переводах, прежде всего в шекспировских. Разве у него Яго? Да Яго сказал бы…

– Что Отелло попросту ебет мужикам мозги… этим самым послам Венеции… так?

Конрад усмехнулся и чмокнул сигарой.

– Так-то оно, конечно, так, – но как сказать это на том русском языке, который мы признаём русским языком? – Помолчал. – Многие отмечают необычайную красоту языка этой пьесы, особенно языка главного героя. Но почему Шекспир вдруг заговорил таким языком? Очень трудно доказать, что имеешь дело не с красотой, а с намеренной красивостью, которая выявляет пустоту Отелло…

– Шекспир и красивость?

– Дух времени против личного опыта, мин херц. Отелло не надо вживаться в образ – он и есть таков, и Яго это чувствует лучше всех. Среди известных нам персонажей лучшим воплощением этого конфликта является Дидим. Он ведь действительно воплощает дух времени как никто. Но что это значит, мин херц? Сегодня это значит только одно – работать лучше, чтобы жить лучше под сенью никчемных идеалов. Думаю, в глубине души он это понимает, но смиряется с этим, иначе он не был бы органическим воплощением духа времени. Таким образом, он воплощает еще и lost a sense of innocence[32], что неизбежно в отсутствие настоящего идеала.

– Но он же вроде верующий человек…

– Скорее умный, чем верующий. Фрондер. Фронда в границах поздней советскости, когда религиозность вошла в моду. Это не андеграунд, а намек на него. Когда отца Меня убили, Дидим пожал плечами: «Алика жаль, но будет хуже, если мы не успеем сообщить об этом первыми». Шаша же переживала, кажется, по-настоящему…

– Знаешь, я, наверное, никогда не смирюсь с ее беспредельностью. Если человек не помнит о своих границах, он становится черт знает кем, причем чаще всего, конечно, не ангелом…

– Не спеши, мин херц, она-то как раз sense of innocence пока не утратила, что б ты там себе ни думал. И либо она это чувство переработает в бессмысленную труху, либо взбунтуется. Но труха удобнее – спокойно жить позволяет…

– А ты?

– Подумываю свалить из Дидимова ковчега. Брезжит идея книжного издательства. Прибыльного, разумеется. Нужны союзники, единомышленники, нужны люди, которые помогли бы наладить связи. Ты ведь овладел французским?

– Plus ou moins.[33]

– В Париже есть такое издательство – «Sou de Cuivre»[34], лет сто назад выпускало книги для народа, брошюрки для фермеров и лавочников, постепенно вошло во вкус, стало издавать Пруста и Аполлинера, искать пионеров, форвардов, способных потрясти читателя новизной. Впрочем, в этом и кроется причина непрестанного цветения французской культуры на протяжении пятисот лет: она одержима новизной… ну и красотой, конечно… как ты… – Он улыбнулся с наигранным коварством. – Не желаешь ли смотаться в Париж, мин херц? Недельки на две-три, а то и больше? Нет-нет, не завтра, но скоро. А? Надо подумать?

– Надо договориться с фирмой, а так да, думать не надо, конечно.

– С Дейчем я поговорю, – сказал Конрад. – Он мой должник. Значит, ближе к делу обсудим детали? Я с этими французами хочу замутить общее дело. Ну и?

– Согласен.

Конрад пыхнул сигарой.

– Вдруг вспомнилась история равеннского варвара, – сказал он. – Это история о лангобарде, дикаре, пришедшем из страны мрачных чащоб, полусырого мяса и женщин без шеи – к стенам Равенны, которую осаждали его соплеменники. Он увидел эти башни, храмы, кипарисы, свет, синеву и золото, был потрясен, перешел на сторону врага – и погиб, защищая Равенну. Трогательная история о варваре, душа которого перевернулась, когда он увидел новый для него мир во всём его великолепии, и на несколько дней стал частью этого мира, и погиб за него…

– Ты про Шашу? – Я поднял стакан. – Тогда не чокаясь.

Николай Генрихович Экк, муж моей бабушки, никогда не рассказывал о своей работе – и был человеком такого типа, которого невозможно заподозрить в причастности к чему-то таинственному и опасному. Он называл себя бухгалтером, имея при этом степень доктора экономических наук. Именно он как-то объяснил мне, что «красное сторно» – это способ исправления ошибок в итоговых бухгалтерских документах, при котором ошибочная запись делается красными чернилами и не прибавляется к итоговой сумме, а вычитается из нее:

– В старости начинаешь понимать ошибочность многих своих слов и поступков – и как бы помечаешь их красными чернилами, чтобы на Страшном Суде стало понятно, что ты не упертый дурак, но готов раскаяться…

Весной девяносто второго его нашли убитым на даче, стоявшей на берегу Пахры.

Убийцы перевернули вверх дном дом и хозяйственные постройки; перед смертью Николая Генриховича страшно пытали, но, судя по итогу, ничего от него не добились.

– Бухгалтер-то им что сделал? – недоумевала бабушка. – Бедный Коленька…

– Анна Федоровна, – сказал следователь, когда остался с ней один на один, – ваш муж работал в финансовом управлении КГБ СССР, занимал там немаленькую должность, а такие люди знают о тайной жизни этого учреждения не меньше, чем председатель Конторы или генсек. Лакомая персона для иностранных разведок. Да и вообще для всех, кто ищет золото партии и золото КГБ.

Не успела бабушка испугаться, как ей позвонили из Федеральной службы контрразведки (через три года ее переименовали в ФСБ) и попросили не покидать место