Статьи - Николай Лесков

Довольно удивительно, что г. Штандель, который где-то “работает в газетах”, — никогда этого слова не слыхал, а услыхав, не понял его шуточного значения.

8) Штандель описывает, как он провел время “до обеда”, а потом, чтó подавали “за обедом” и чем угостил его от обеденного стола Павел Иванович не-Гайдуков, а между тем на самом деле г. Штандель за обедом в яснополянском доме не был и даже издали не видал, как там обедают. Обедают в яснополянском доме в пять часов пополудни, а Штандель был в доме только во время завтрака и за столом с яснополянскою семьею не сидел, а Павел Иванович не Гайдуков принес ему кушанье со стола, от завтрака, который Штандель счел за обед или по ошибке, или потому, что он, может быть, еще не знает, чем в русском доме отличается обед от завтрака.

И 9) При доме яснополянского помещика г. Штандель видел “гору цветов”. На самом же деле при доме есть только небольшой цветник, как бывает при подгородных петербургских дачах, но никакой “горы цветов” нет. “Гора цветов”, равно как и церковь, которой в Ясной Поляне нет, но которую г. Штандель тем не менее там “видел”, кажется как будто должны быть отнесены к числу видений, объяснить которые хотя и нельзя, но зато и доверять им не следует.

К этим коррективам, выбранным мною из письма моего доброго и правдивого приятеля Павла Ивановича не-Гайдукова, напитавшего г. Штанделя мясом в яснополянском доме, следует прибавить еще следующее замечание: г. Штандель, оказывается, пробыл в Ясной Поляне всего только четыре часа. Из этих четырех часов он два часа провел в бодрственном состоянии, а два часа проспал в кабинете у Льва Николаевича. Из двух же часов бодрственного состояния г. Штандель провел полчаса за мясным завтраком, который принес ему из общей столовой Павел Иванович не-Гайдуков. Следовательно, на все наблюдения и на философские разговоры с человеком такой всемирной известности, как Лев Николаевич, и на споры с не-Гайдуковым, с Ге и мнимою крестьянкою Марьею Александровною г. Штандель имел всего на все полтора часа, или девяносто минут. Да и в эти же девяносто минут он еще и поработал — сходил “барчуком, подвернув штаны, на грязный колодезь” и принес ведерко воды, и слышал, как все над ним в это время смеялись.

Таким образом, выходит, что менее чем в девяносто минут г. Штандель успел сделать девять совершенно фальшивых наблюдений, средним числом он каждые десять минут принимал что-нибудь одно за другое или даже видел то, чего совсем нет. Это, думается, очень характерно и должно выразительно рекомендовать его наблюдательность и степень доверия, которую такой корреспондент в состоянии внушать к себе. А между тем именно с этой-то, чисто фактической стороны литературный опыт Штанделя о Льве Н. Толстом до сих пор оставался без надлежащего освещения, и потому он не пользуется всем тем вниманием, какого по справедливости заслуживает. Краткое восполнение в этом роде не будет излишним.

Приведенные мною фактические поправки к сказанию г. Штанделя во всяком разе свидетельствуют, что “в сказании сем не мало, но много написано неправды, и того ради, еще бы отчасти нечто было и праведно писано, — ни в чесом же ему яти веру подобает”.

Так судили и приговаривали соборы, и можно думать, что кто такому суждению и ныне последует, — тот ошибки не сделает.

ДЕВОЧКА ИЛИ МАЛЬЧИК?

(Десятый грех недостоверного Штанделя)

Г-н Штандель напечатал 31 октября в “Русском курьере” большие возражения против сделанных мною указаний на фактические неточности и ошибки, допущенные им 4 сентября в описании жизни и общества в Ясной Поляне. Замечаниями моими г. Штандель нимало не убеждается и не конфузится того, что он написал 4 сентября о яснополянском доме, — напротив, он желает сконфузить других, а на меня подействовать своими убеждениями. Полезный урок всегда хорошо получить от всякого, в каком бы возрасте ни находился поучающий, но опытность заставляет принимать всякое поучение с обсуждениями и с поверкою.

Г-н Штандель в новой статье своей (31 октября) пишет, что он наблюдал хорошо и в том, что у него случились ошибки и неточности, — не он виноват: мог-де и Лев Николаевич “переврать” фамилию. Марья Александровна и другие друзья Льва Николаевича теперь наводят г. Штанделя на воспоминание об “одичалых свиньях”, которые испугали этого молодого человека в Ясной Поляне, а мне он замечает, что для наблюдений отнюдь не всякому человеку нужно мною времени. Другому довольно только накинуть глазом или просунуть нос. Г. Штандель говорит: “Когда я вхожу в душную избу, я уже при входе духоту ощущаю; когда я подхожу к выгребной яме, я издали чувствую запах”. Я этому верю, но что г. Штандель верно передает то, что он видел в Ясной Поляне, — этому я не верю, и теперь (после статьи 3! октября) в его основательность становится еще труднее поверить, — и именно вот по какой нижеследующей причине. В статье 31 октября г. Штандель, упомянув о том, как Лев Николаевич Толстой мог “переврать” фамилию не-Гайдукова, — объясняет, как случилось и то, что сам он, г. Штандель, сделал неверное сообщение о г. Кузминском. Он пишет (31 октября): “Относительно г. Кузминского у меня говорилось, что встреченная мною деревенская девочка, указывая на расположенный по горе дом, сказала: “А вона усадьба-то — белый дом — то барина Кузминского”. Поверять слов девочки я не имел охоты”. Верю, но нельзя делать все только то, на что есть охота, — часто нужно бывает делать и то, к чему обязывает долг, — и это тоже порою выходит интересно и полезно. Этому и в нынешнем случае есть подтверждение. Прочитав, что г. Штандель 31 октября пишет о девочке, я справился с тем, что он писал 4 сентября о мальчике, и нашел, что это тогда было записано не на девочку, а на мальчика. Вот как это место читается в “Русском курьере”, 4 сентября, № 244.

“По улице пустота; только собаки лают и заступают дорогу. Встретился еще какой-то босоногий мальчик. “Ясная Поляна?” — спросил я его. Он испуганно метнулся с дороги и неохотно ответил: “Поляна”. — “Проводи-ка меня, мальчик, до графской усадьбы, — я тебе пятачок дам”. Мальчик остановился”.

Они идут, и мальчик (а не девочка) говорит г. Штанделю:

“А вона усадьба-то, белый дом-то барина Кузминского”.

Если г. Штандель даст себе труд хоть без охоты проверить, “как у него говорилось”, то он увидит, что “говорилось” именно так, то есть на мальчика, а не на девочку.

Г-н Штандель на меня сердится, что я его останавливаю мелочными указаниями на шаткость и сбивчивость его показаний. Что делать? И все дело-то это не очень крупного значения, а когда утрачиваешь к кому-нибудь доверие, тогда уже присматриваешься ко всему, что характеризует известную личность, но жалко то, что сам г. Штандель все старается еще увеличить сумму своих несообразностей! Зачем он 4 сентября написал, что разговаривал с “босоногим мальчишкой”, а теперь уверяет, что это была “девочка”, а не мальчик… Это совсем подрывает к нему всякое доверие. А он еще повторяет это два раза: “встреченная деревенская девочка”. — “Проверять правдивость слов девочки я не имел охоты”.

Последний несчастный опыт должен убедить г. Штанделя, что в его положении не лишнее проверять правдивость даже собственных слез, чтобы мальчики и девочки не прыгали один вместо другой и не становились обличителями крайней сомнительности всего повествования этого недостоверного, но “неунывающего россиянина”.

ВЕЛИКОСВЕТСКИЕ БЕЗДЕЛКИ

В сороковых годах молодые люди у нас, собираясь вместе, часто игрывали в фанты. Это теперь совершенно пренебрежено и оставлено. Никому от этого, разумеется, ни жарко, ни холодно, но вот что замечательно: в домах, где пробовали или пробуют возвратиться к покинутым фантам, — это теперь не удается и не удастся потому, что задача фантов оказывается не по силам обществу. Это не важно, но это характерно! Задают, например, одну из стариннейших фантовых задач: “сказать три правды и три неправды”. Фант очень легкий, и достается он очень красивой молодой девушке, окончившей курс в известном образовательном заведении. Она живет в обществе, — или, как теперь опять говорится: “выезжает в свет”, — и “в свете” она, конечно, говорит и правды и неправды, но это тогда, когда она их не различает и сыплет, как снег из рукава, а когда по условиям игры нужно сочинить и подать “три правды и три неправды”, — она этого не может. Ей такое творчество оказывается не по силам. Она конфузится, краснеет, никнет и сходит с фанта сконфуженная, совсем не исполнив задачи, или просит себе “что-нибудь попроще”. Ей это слишком мудрено! А между тем бабки наши в своей молодости отделывали такие фанты без затруднений. Странное явление: лгать внучки могут, не хуже, чем в старину лгали их бабушки, а художественного творчества даже в области лжи и клеветы у них стало меньше, чем бывало в минувшее время. И шпильки и булавки как будто притупели…