Крушение России. 1917 - Вячеслав Алексеевич Никонов

Но «мы» не имели никакой реальной силы. Ее заменял дождь телеграмм, выражавших сочувствие Государственной думе. «Они» же не имели еще достаточно силы. Хотя в их руках была бесформенная масса взбунтовавшегося петроградского гарнизона, но в глазах России происшедшее сотворилось «силою Государственной думы». Надо было сначала этот престиж подорвать, чтобы можно было нас ликвидировать. Поэтому мы их позвали, а они — пришли»[2213]. Около часа ночи представители Исполкома Совета — Чхеидзе, Стеклов, Суханов, Скобелев — явились во Временный комитет Госдумы, имея намерение обсудить ранее выработанные ими условия формирования и деятельности нового правительства.

Никаких полномочий от Исполкома у них не было: его члены — за исключением названной четверки — разбрелись спать и никакого решения о переговорах с ВКГД не принимали. Как сокрушался Суханов, «у нас не было формально уполномоченной делегации и нельзя было таковую избрать в оставшееся время»[2214]. Именно с этими незнакомыми (за исключением Чхеидзе) и никем не уполномоченными людьми члены Временного комитета и только что сформированного правительства должны были вести переговоры о «кондициях», позволявших функционировать новой власти.

Следует заметить, стороны испытывали друг к другу плохо скрываемое классовое и эстетическое отвращение. Вот Суханов сквозь строй юнкеров прорывается в апартаменты ВКГД и застает «совсем иную атмосферу, чем у нас»: «Народа было уже немного. И народ этот составляли чистенькие корректные молодые люди, обслуживающие технические нужды Думского комитета. Затем лощеные офицеры и солидные штатские господа… Одни прогуливались по зале, другие чинно беседовали и пили чай, сервированный неведомыми в левом крыле способами, со стаканами, ложечками, чуть ли даже не сахарницами и т. п.» В приемной к советским представителям присоединился Керенский. Пригласили в комнату, которая «производила впечатление беспорядка: было накурено, грязно, валялись окурки, стояли бутылки, неубранные стаканы, многочисленные тарелки, пустые и со всякой едой, на которую у нас разгорелись глаза и зубы.

Налево от входа, в самой глубине комнаты за столом сидел Родзянко и пил содовую воду У другого параллельного стола, лицом к нему, сидел Милюков над пачкой бумаг, записок, телеграмм. Далее, у следующего стола, ближе ко входу, сидел Некрасов. За ним, уже напротив входной двери, расположились какие-то неизвестные и незаметные депутаты… В середине комнаты от стола Родзянко до стола Некрасова на креслах и стульях расположились: будущий премьер Г. Е. Львов, Годнее, Аджемов, Шидловский, другой Львов, будущий святейший «прокурор». За ними больше стоял или прохаживался — Шульгин»[2215].

У последнего происходившее вызывало едва ли не физиологическое отвращение. «Пришло трое… Николай Дмитриевич Соколов, присяжный поверенный, человек очень левый и очень глупый, о котором говорили, что он автор приказа № 1… Кроме Соколова пришло двое, — двое евреев. Один — впоследствии знаменитый Стеклов-Нахамкес, другой — менее знаменитый Суханов-Гиммер, но еще более, может быть, омерзительный… Стеклов был похож на красивых местечковых евреев, какими бывают содержатели гостиниц, когда их сыновья Получают высшее образование… Гиммер — худой, тщедушный, бритый, с холодной жестокостью в лице, до того злобном, что оно даже иногда переставало казаться актерским… У дьявола мог бы быть такой секретарь… Чтобы спасти офицеров, мы должны были чуть ли не на коленях умолять двух мерзавцев «из жидов» и одного «русского дурака», никому не известных, абсолютно ничего из себя не представляющих»[2216].

Порядка дня не было, протокол не велся. За словом по факту обращались к Родзянко. Разговор начался с царившей в столице анархии. Родзянко, Милюков, Некрасов, не жалея красок, описывали случаи расправ над офицерами, развал в полках, погромы, насилие, призывая представителей Совета содействовать восстановлению порядка. Суханов ответил, что все это хорошо известно, и Совет сам заинтересован в прекращении эксцессов. Но заняться этим должно правительство, которое Совет как «единственный орган, способный сейчас ввести это движение в те или иные рамки», предоставляет возможность сформировать «цензовым элементам». Со своей же стороны Совет хотел «изложить те требования, какие он от имени всей демократии предъявляет к правительству, созданному революцией». Против никто не возразил, и слово взял Стеклов.

Он встал с торжественным видом, держа в руке листок бумаги, на котором были записаны выстраданные в Совете 8 принципов организации власти. «Он говорил довольно долго, последовательно излагая и подробно мотивируя каждое из наших требований. В этом собрании квалифицированнейших политиков всей буржуазной России, он, видимо, повторял свой доклад, только что сделанный на советском «митинге», разъясняя в самой общедоступной форме пункт за пунктом социалистической «программы-минимум»[2217]. Там не было того, чего больше всего опасались «буржуазные» политики — вопросов о мире и землевладении. Но тем не менее, весьма примечательно, что люди, так долго добивавшиеся власти для себя как для квалифицированнейших лидеров страны, почти моментально согласились реализовывать весьма примитивную социалистическую программу, многие пункты которой обрекали страну на развал и гибель.

Когда Стеклов закончил, на лице Милюкова можно было прочесть что-то вроде облегчения. «Для левой части (Прогрессивного — В. Н.) блока большая часть условий была вполне приемлема, так как они входили в ее собственную программу»[2218], — напишет Милюков в мемуарах. Он заявил, что требования Исполкома могли быть приняты за основу переговоров. Но были и разногласия, споры затянулись почти до четырех утра. В них участвовали Милюков, Соколов, Стеклов и Суханов.

«Это продолжалось долго, бесконечно, — сокрушался Шульгин. — Это не было уже заседание. Было так… Несколько человек, совершенно изнеможенных, лежали в креслах, а эти три пришельца сидели за столиком вместе с седовласым Милюковым. Они, собственно, вчетвером вели дебаты, мы изредка подавали реплики из глубины прострации… Керенский то входил, то выходил, как всегда, — молниеносно и драматически… Но в конце концов, совершенно изнеможенный, и он упал в одно из кресел… Неподалеку от меня, в таком же рамольном кресле, маленький, худой, заросший, лежал Чхеидзе»[2219]. Ни князь Львов, ни Керенский — настоящий и будущий правители России — не приняли никакого участия в обсуждении правительственной программы. Похоже, она их не интересовала — оба не были склонны к теории.

Милюков забирает бумагу Стеклова с требованиями, кладет перед собой чистый лист и начинает писать новый текст. Первый и второй пункты советской программы — амнистия и политические свободы — проходят без возражений. Зато третий — о форме власти — становится камнем преткновения. Милюков по-прежнему отстаивал сохранение монархии через передачу престола Алексею при регентстве Михаила Александровича. Он доказывал, что Романовы не опасны, поскольку Николая не будет, Алексей — больной ребенок, а Михаил — совсем глупый человек. Соколов и проснувшийся Чхеидзе назвали план Милюкова утопичным и указали «на всеобщую ненависть к монархии и на острую