Тунеядцы Нового Моста - Густав Эмар

За ним шел его камердинер и молочный брат Мишель Ферре. Переодеваясь, граф по обыкновению разговаривал с ним.

— Что нового, Мишель? — спросил граф.

— Ничего, монсеньор, — отвечал камердинер.

У Мишеля была одна привычка: он никогда ничего не знал, но если граф начинал его расспрашивать, он зачастую высказывал даже больше, чем от него хотели знать. Граф знал это и потому спокойно продолжал:

— Так все благополучно в деревне?

— Все, монсеньор, никогда у нас не было так спокойно.

— Очень рад.

— Третьего дня только слуги и пажи поссорились с гугенотами при выходе из церкви.

— Скажите, пожалуйста! Но ничего особенного не случилось?

— Да не стоит и говорить, монсеньор, такие пустяки; расшибли несколько голов, больше ничего. Эти пажи сущие демоны. Одного наповал убили камнем, двоих-троих славно отделали, но больше ничего!

— И этого, я думаю, довольно, Мишель?

— Что делать, монсеньор! — сказал камердинер, слегка передернув плечами. — Эти канальи точно назло задевают наших по всей дороге от Парижа сюда.

— Правда, Мишель, но будем надеяться, что скоро это прекратится и каждый во Франции будет иметь возможность свободно исповедовать свою веру.

— И то же говорил нам вчера его преподобие Роберт Грендорж, — добавил Мишель. — Он произнес проповедь и называл этих людей амаликитянами, слугами Ваала. Мы не много тут поняли, но, должно быть, это было очень хорошо, мы все горько плакали.

— Да, — смеясь, согласился граф. — Должно быть, очень хорошо, в самом деле. Никто не приезжал в замок?

— Нет, монсеньор, потому что нельзя назвать гостем незнакомого господина, который приехал через два часа после вашего отъезда.

— Что ты, Мишель? Какой господин?

— Как же, монсеньор! Красивый господин, любезный, веселый и очень щедрый, мы о нем все жалели, он несколько дней гостил в замке, потом за ним приехал какой-то приятель, и они уехали.

— Ах, да! — сказал, сдерживая волнение, граф (ему ни за что не хотелось показать этого даже такому доверенному слуге). — Я и позабыл, мы ведь ждали его!

— Я это сразу понял, монсеньор, графиня приняла его не только как старого знакомого, но как друга.

— Я поблагодарю графиню, Мишель, — произнес Оливье, для которого эти слова были точно удар ножа.

— Какое несчастье, что графини нет дома! Она была бы так счастлива встретить вас, монсеньор.

— Как?.. Что ты говоришь?.. Графини нет дома?

— Уже два дня как нет, монсеньор.

— А ты говорил, что ничего нет нового, Мишель!

— Dame! Монсеньор!

— Ссора с католиками, убийство, приезд моего приятеля, внезапный отъезд графини, которая до сих пор никуда, кроме церкви, не выходила… Parbleu! Да тут только пожара и грабежа не хватает, Мишель.

Он говорил отрывисто, с явно напускной веселостью, так что камердинер совсем растерялся и не знал, что делать. В дверь кто-то тихонько постучался. Мишель пошел отворить.

— Что там еще? — спросил граф, когда он вернулся.

— Ничего, монсеньор. Камеристка мадмуазель де Сент-Ирем пришла просить вас на несколько минут к барышне.

— А! — со странным выражением протянул Оливье. — Так мадмуазель де Сент-Ирем дома?

— Да, монсеньор. Что прикажете сказать?

— Камеристка тут?

— Точно так.

— Скажи, что я сейчас буду иметь честь прийти к мадмуазель де Сент-Ирем.

Мишель вышел.

Граф несколько минут стоял, опершись на спинку кресла, бледный, с опущенными глазами, со страшной болью в сердце.

Оливье ревновал, ревновал без всякого основания, сознавая в душе всю смешную сторону этой ревности.

Он разговорился с Мишелем просто для того, чтобы позабавиться его чудачествами, но ни за что на свете не стал бы расспрашивать слугу о том, что делала его жена. Только графине принадлежало право объяснить ему, основательны ли его подозрения. Если она виновата, он разойдется с ней без огласки и упреков.

—А если она невиновна? — мелькнуло у него вслед за тем, и сжатые губы слабо улыбнулись. — Жанна меня любит, я в этом уверен; она так же нежно любит и свое дитя — мое дитя. Я с ума схожу. Это все моя проклятая ревность. Что за вздор! Брошу все эти глупые мысли… Надо скорей идти к мадмуазель де Сент-Ирем, ока меня ждет… А ведь хороша, слишком хороша мадмуазель де Сент-Ирем! — прибавил он через минуту, улыбнулся, пожал плечами, заглянул на себя в зеркало, закрутил кончики темных усов и ушел, звеня шпорами.

Граф немножко побаивался мадмуазель Дианы. Отчего? И сам не знал.

Строго воспитанный отцом, никогда не выпускавшим его из виду, он совершенно незнаком был с безнравственной жизнью молодежи своего круга и возраста. Жену свою он глубоко любил, и эта любовь заменяла ему все. Поэтому многого он не знал. Это была большая редкость в то время, когда на женитьбу смотрели почти только как на неизбежное зло для поправления расстроенного состояния. Друзья часто смеялись над его пуританством, но он не обращал на это внимания и не понимал их намеков на блестящую красоту Дианы, составлявшую, — прибавляли они с улыбкой, — счастливый контраст с красотой графини.

Тем не менее он не без некоторого внутреннего содрогания шел к мадмуазель де Сент-Ирем.

Комнаты девушки были во флигеле, прямо против комнат графа, и соединялись с ними длинным, темным коридором, пробитом в стене и упиравшемся в альков спальни Дианы. Они были убраны очень пышно и с большим вкусом.

Камеристка доложила о графе, и он вошел вслед за ней в душистый, маленький будуар, где царствовал нежный, искусно устроенный полусвет.

Диана полулежала на груде подушек, в самом кокетливом, соблазнительном неглиже, правая рука, белая, тонкая, небрежно свесилась с кушетки, левая держала полуоткрытую книгу, которую Диана, наверное, не читала.

При имени графа она быстро приподнялась, знаком велела камеристке выйти, слегка повернула к нему голову, и, взглянув на него из-под длинных бархатных ресниц, улыбнулась.

Оливье молча поклонился. Они помолчали с минуту, исподтишка посматривая друг на друга.

Но в некоторых случаях женщина бывает в десять раз сильнее и решительнее самого храброго мужчины. Девушка доказала это, первая начав разговор.

— Только несколько минут тому назад я узнала, что вы вернулись, граф; благодарю вас за то, что вам угодно было самому прийти ко мне, а не ждать меня к себе.

— Мадмуазель, — отвечал он, поклонившись, — вы женщина, любимая подруга моей жены и наша гостья, я обязан был сам прийти к вам. Вам угодно было видеть меня и сказать мне что-то?

Девушка исподлобья взглянула на него и лукаво улыбнулась.

— Прежде всего, граф, прошу вас сесть. Я не в состоянии буду говорить с вами, — прибавила она, видя, что Оливье колеблется. — Если вы будете стоять передо мной, вы, пожалуй, от меня убежите. Наш разговор может быть длиннее, нежели вы предполагаете.