Обещание жить. - Олег Смирнов

— Поцелуйте в губы, Саша.

Окончательно смешавшись, он пролепетал:

— У меня, знаете ли, ангина.

— Ну и что?

— Заражу.

— Я не боюсь.

Он подался к ней, губами притронулся к губам, мягким и солоноватым. Хотел обнять ее, но она решительно отвела его руку:

— Нет, нет. Больше ничего не нужно, прошу…

И Макеев с облегчением выдохнул. Ничего больше не надо. Коль просят, пусть остается все, как было. Поцелуй — и хватит. Точку на этом поставим. Либо восклицательный знак. Они обозначат: все, конец, грани не переступим. И вообще отвлечься надо.

— Рая, — сказал он, — вы не цыганка?

— Да нет же… Черная, как уголь? Подкоптилась, видать.

«Что я привязался к ней с этой цыганкой? Как Друщенков о Фуки — цыган да цыган», — подумал Макеев и спросил:

— А кем в колхозе работали?

— Кем придется. Самая главная — куда пошлют, слыхали про такую должность?

— Слыхал. Армейскую службу я начинал с этой должности.

— Я кончила семилетку и больше не сумела учиться: отец помер, как маме одной тащить семью? Пошла я в колхоз… Я мечтала о городе, об институте. Война заварилась, всем мечтам крышка. Ладно хоть выжила…

«Какой ценою?» — хотел спросить Макеев, однако не спросил. То есть как это — какой ценою? Что ты имеешь в виду? Что в оккупации была? Так это не вина ее, а беда… Ну, сел Макеев Александр на любимого конька. Оседлал, так сказать.

— Вы много раз ранены? — спросила Рая.

— Не очень много, но порядочно.

Рая засмеялась:

— Точный ответ!

И ему бы рассмеяться — беззаботно, заразительно, как он не смеялся, должно быть, со школьной поры. Но смеха не получилось. Так, похрюкал. И то неплохо. Для него, Макеева.

— Выпьем еще? — спросила Рая.

— Из меня бражник…

— Чуть-чуть.

— Ну хорошо.

Она налила себе четверть кружки, ему еще меньше, они чокнулись; закусывали, говорили о чем-то несущественном, пустяковом.

В избу ввалились Клава и Фуки — взлохмаченные, взъерошенные, губная помада у нее слизана, зато на щеках у него пятна от этой помады. Клава прошла к своему месту за столом, а Фуки еще с порога заорал:

— Посиделки устроили, елки-моталки? А нету желания дыхнуть кислородом-водородом?

10

Звягин провел костяшками пальцев по подбородку, будто проверяя, как побрит; набил трубку табаком, пыхнул струйкой дыма; налил из термоса дегтярно-черного горячего чаю, поднес ко рту. Он проделывал все это обычное, а под оболочкой обыденных, внешних поступков трепетало, билось в смертной тоске: Леша убит! Так и будет отныне: все делает, как раньше, но это уже иной человек, прежнего нет, он убит, как и Лешка. Если было б в его власти, он бы умер за сына. Лишь бы жил тот, двадцатилетний. Его плоть, его кровь, его Лешка.

Никому не вправе открыть Звягин горя — позже откроет, не сейчас, и оттого оно было безмерное, в нем можно было утопить и сотню, и тысячу, и миллион человек, обыкновенных — наподобие Звягина — людей. Горе было столь же внезапно, как и безмерно, и эта безмерность ошеломила, смяла, хотя не она была главным в свалившемся на него. Главное было — убит сын. А сразу или не сразу узнал Звягин — что от этого изменилось бы? Суть бы не изменилась.

Как жить полковнику Звягину? До сих пор он жил, словно прикрытый благополучием: жена и сын живы-здоровы, сам нормально коптит, раны — не в зачет. Он был неуязвим, война его не мочалила, позволял себе даже шуры-муры: Верой и прочим фронтовое бытие скрашивалось. Закис он в этой благополучности, и история с понижением прозвучала громоподобно. Несчастьем прозвучала. А несчастью этому грош цена. Истинное несчастье — вот оно: в письме Марии Михайловны — погиб Леша.

Потрясло и угнетало, что, получив страшное письмо, он не потерял способности мыслить, рассуждать, оценивать прошедшее и настоящее, загадывать будущее. Сперва, правда, потерял, но скоренько оклемался. Голова соображает. Другое дело, что сердце кровоточит. Оно истекает по капле, и из этих капель собирается море горя, в нем утонет миллион простых, как Звягин, людей.

Анализировать можешь? Ну, анализируй свои мысли и поступки. Это к лучшему, ибо поможет осудить себя, отбросив смягчающие вину обстоятельства. Уж если самосуд, то непреклонный и беспощадный. Выразимся и иначе: обвиняемый и обвинитель есть, защитник не потребен. От самого себя не защитишься.

Итак, разложим по полкам. То из совершенного, что при жизни Лешки воспринималось как дозволительное и приятное, теперь обернулось дремучим эгоизмом, непростительной распущенностью, мерзостью, предательством по отношению к сыну. Уж он-то знал, как относится к нему Лешка, как верит. Нет — относился, нет — верил. Сын боготворил его. Ну, не боготворил, но считал за образец, подражая в большом и малом. В училище-то поступил не только потому, что война, а и потому, что мечтал пойти по стопам отца, стать офицером, профессиональным военным. Он видел: отец служит, воюет, ордена получает. И не видел, не мог видеть подноготную, того, что отца заносит куда не положено. Марию Михайловну, например, свою жену и Лешкину мать, обманывал, Вера — не первое его увлечение.

Потеряв сына и жену — у Звягина было предчувствие, что каким-то образом и ее вскоре потеряет, — он понял их значение для него. Если коротко: они всё значат, без них жить вряд ли имеет смысл. Из этого не следует, что он незамедлительно пустит пулю в висок. На это он не имеет права. Жизнь его принадлежит армии, народу, он не волен распоряжаться ею, его обязанность — воевать, покуда жив.

Смертью на войне никого не удивишь. Война для того и существует, чтоб убивать. Смерть не разбирает, кого ей скосить — молодого ли, старого, солдата ли, лейтенанта или полковника. Убили лейтенанта Звягина, убьют и полковника Звягина. Когда-нибудь убьют. А если останется жить? Не надо бы. Как он будет жить, как? Нашел о чем думать! Думай о том, как убит Леша, сын как убит. Так, может: противотанковый снаряд проломил борт, «тридцатьчетверка» наполнилась дымом и лейтенант Звягин в посеченном осколками комбинезоне сполз с сиденья. А может, так: первый снаряд «тигра» ударил в моторную часть, второй — под башню, «тридцатьчетверка» вспыхнула, остановилась, жирно зачадила, и в ней живьем горел лейтенант Звягин, никто не вылез. А может, и так: машина наползла на фугас, рванул взрыв под днищем, она накренилась, танкисты выбирались башенным люком, лейтенант Звягин, обгоревший, без шлема, спрыгнул на траву, и тут автоматная очередь вошла ему в живот. Все может быть, полковник Звягин насмотрелся на фронте. Сто видов смерти мог принять лейтенант Звягин, командир взвода Т-34, Лешка, его сын. На одно смеет надеяться Звягин-старший — что смерть была мгновенной, что не мучился сын перед концом. Это последняя на войне милость — не очень мучиться перед кончиной, побыстрей умереть.

И тем не менее до смерти нужно жить. Хоть бы и ему, полковнику Звягину. Жить — значит воевать. Воюю — следовательно, существую, такова его философия. Итожим: до последнего, до смертного часа будет воевать, честно, на совесть, как можно лучше. Во всяком случае получше, чем до сих пор. Меньшей кровью. Не своей, а солдатской — меньшей. Свою он волен лить как заблагорассудится, солдатскую — беречь.

А раньше не берег? Нет, берег, но не очень задумываясь о цене победы. Вот пишут в сводках: «Потери незначительные», — а среди этих потерь и мой сын, и еще чей-то, и еще. Неужели и у сына были начальники, которые не задумывались над этим? Не может быть! На войне убивают и при умелом командовании. Я не оправдываю себя, оправдаться невозможно, поскольку ты убит, сын. Но вину искуплю. Леша, милый, буду достоин тебя, посмертно тебе не придется стыдиться отца.

Звягин то вскидывался, расправлял плечи, то ник, расслабленный, немощный, больной. Сердце не только щемило, но и покалывало: эта смесь боли душевной и физической будто отравляла мысли и чувства, все его тело, от макушки до пяток, и будто отрава та — без вкуса и запаха, изнутри, капельно — уже проступала на коже. Дотронься кто до него, тоже, заразившись, отравится… Отрава, зараза, проказа. Но он не прокаженный! Он здоровый, лишь временно и малость приболел. Он выздоровеет. Чтобы жить и чтобы воевать.

Главное — чему-то научиться, что-то понять. Оно, главное, и не ускользает от разумения, но одновременно и не дается во всем объеме: понимаешь какую-то часть, а другая отрывается от нее напрочь, растворяясь в кладбищенской мороке. И уже перед взором — могилы и могилы, вперемежку с гражданскими деревянными крестами воинские фанерные пирамиды. Кресты известно кто изобрел, а вот кто пирамиды? Те, что стоят на братских и небратских могилах, что, фанерные, многопудово придавили его павшего сына и его павших бойцов.

Эти бойцы были, в сущности, тоже его сыновьями. Пусть у каждого из них свой отец, но пока Звягин распоряжается их жизнями, он подлинный отец, суровый и добрый, требовательный и заботливый. По крайней мере должен быть таким. Но не был, видимо, таким, коль скоро его сняли с дивизии.