Купчая - Юлия Григорьевна Рубинштейн

Владимир вспоминает о пятидесяти латах санитара морга. Суёт Самвелу, тот передаёт Соломону Давидовичу.

Всё, поехали! Самвел почти сразу засыпает, прижатый на лавочке в кузове «Газели» братьями Сабитовыми. Владимир сидит на полу в головах умерших. Успевает заметить, что полицейский «форд» не едет сзади – он срывается в отчаянную гонку, с визгом обгоняет по обочине и исчезает где-то впереди. Караул устал – всплывает знакомая фраза. Откуда она ему знакома, что там было после этой фразы? Караул устал. Владимир не даёт себе спать минут десять ещё, до круглосуточного магазина при дороге, таскает бутылки с водой, суёт их в фургоны, таскает хлеб, выкрикивает:

– Десять бутылок, десять буханок! Делитесь, братцы!

Полиции в самом деле нет. Нет и списка. Никто не знает, сколько их едет. Нескольких человек высаживают по пути – семеро остаются в Резекне, ещё кто-то в Вараклянах, в Мадоне, гараж грузоперевозочной фирмы «Карго» встречает путников на рассвете.

– Я сегодня взял отгул, – говорит Соломон Давидович вахтёру, когда из фургонов высаживается последний бедолага – старику с жидкой бородёнкой помогает спуститься на землю малый с острым взглядом и тёплой улыбкой.

Большинству есть куда идти. У многих есть родные. Кое-кто надеется на друзей.

– Я пойду в «Запчел», – говорит Владимир.

Он уже говорил это. И теперь он словно бы не произносит эту фразу заново, а как будто возвращается в ту минуту, когда она прозвучала впервые. И он знает, что Соломон Давидович не скажет обидного слова «риторика». Уже было его лицо словно вырубленным из балтийского гранита, как набережная возле «Авроры», тяжёлым, как невская вода.

– Где это? – раздаётся возглас из кучки оставшихся.

Владимир называет адрес.

– Это часов с десяти, наверно… – другой голос.

Постепенно расходятся и эти. Раису Виленовну и Владимира останавливает сам Соломон Давидович.

– У меня же остались ваши припасы, сколько помню, там даже спирт был, припасы ваши…

И вновь Владимир сидит за столом, где он вечером пил чай, и так же летают руки хозяина, только их компания стала больше – добавились Саша-Самвел и двое молодых Сабитовых. Раиса Виленовна по очереди чинит сыновьям попорченные в полиции спортивные брюки. Ей удаётся достичь многого – аккуратные швы спереди почти незаметны, может показаться, что это так и надо. Саша чинит своё трико сам. Получается значительно грубее, но на улицу выйти уже не стыдно, ничего не сползёт. Владимиру достаются старые брюки хозяина, линялые нефирменные штаны из джинсы с витиеватой, тиснёной бляхой «Чернигов» – сидят почти как родные, с поправкой разве что на общую советскую мешковатость. Старшему Сабитову, Руслану, достаётся протёртая на локтях и воротнике рубашка хозяина. Рукава длинны. Руслан закатывает их, и дырки на локтях скрываются с глаз.

– О, так даже лучше! Спасибо огромное!

– А теперь всем спать! За пчёл там или за других каких жуков, других жуков – решим на свежую голову!

Раису Виленовну после некоторого её сопротивления хозяину удаётся уговорить лечь на его собственном диване в маленькой спальне.

– Ну, сыновья должны охранять мамочку, – улыбается он, помогая им разместиться на расстёгнутом во всю площадь спальном мешке возле дивана. Помещаются только двое: старший Руслан и младший Гарик.

– Опять средний со своим спасителем, – смеётся Соломон Давидович.

Сам он занимает кресло-кровать в гостиной, где все только что пили чай и «приговорили», по его же выражению, узелок с припасами из больницы. Стол и стулья сдвигают к стене, и троим мужчинам достаётся ковёр. На него кидают ещё один расстёгнутый во всю площадь спальный мешок, какие-то покрывала – и получается ложе, хоть и жёсткое, но Владимир, Саша-Самвел и Алик засыпают почти моментально.

На стук за металлической дверью с табличкой «Отделение партии За Права Человека в Единой Латвии» раздаётся детский голос:

– Мария Тимофеевна!

Отвечает женщина – издалека, из глубины помещения. Замок щёлкает, и Владимир со своими спутниками переступает порог.

Он видит два стола с двумя швейными машинками на них. Одна – ручная, такая была у мамы в Болотнинске. Женщина с изрезанным морщинами сосредоточенным лицом быстро крутит ручку, вторая её рука сноровисто управляет какой-то одёжкой. На одёжке возникает стильная, цветная, с надписью латиницей заплата. Вторая машинка – электрическая, за ней другая женщина, молодая. Она давит ногой на педаль, и машинка очень быстро и шумно молотит штоком с иголкой. Обеими руками она протягивает нечто, маневрируя этой вещью во все стороны – и получаются брюки. Возле неё – стул с наваленной кучей одежды и лоскутьев. Обе швеи проворно таскают материал из этой кучи. Спиной к Владимиру – девушка, которую он узнает везде и всюду, в лицо или со спины. Медсестра Кристина. И человек восемь перед нею. Владимир видит их серые, измученные лица, видит, что они полуодеты – кто в одном белье, кто накинул какое-то полотнище – занавеску, что ли? – как банную простыню. Кристина что-то объясняет – Владимир уже слышал, как она говорит по-русски, с сильным акцентом, но хорошим слогом, понятно, с чувством. Когда она произносит имя-отчество Соломона Давидовича, тот отвечает:

– Да-да, здесь!

Если вошло семь человек, то в комнате, где уже и так более десятка, должно бы стать теснее. Однако нет. Люди расступились, каждому нашлось место, пала тишина – напряжённая, пощупать можно, тишина внимания. И в центре тишины, в перекрестье взглядов обведённых исчерна-синим глаз оказался Соломон Давидович. Только машинки продолжали стрекотать да женщина в морщинах проронила:

– На ловца и зверь бежит. Ну, спрашивай, Кристина, про своего Озолса!

Уже знакомо гранитными делаются скулы у Соломона Давидовича.

– Господин Озолс, фидимо, был на фыселении. Во всяком случае, откутта-тто фсял фот это.

Солнечный отсвет золота и янтаря ложится на шитьё под руками женщины в морщинах.

Рыжий, курносый и веснушчатый Ивар выпаливает по-латышски:

– Озолс говорил, чтобы я надел это на свадьбу его с мамой!

– Стоп! Стоп, стоп, стоп! – и руки Соломона Давидовича взмётываются крест-накрест, будто он отдаёт команду водителю машины его гаража. – Это не мой Озолс, как тут выразились, не мой, это клиент товарища Ландсберга-младшего, данный товарищ и прояснит дело, прояснит! Звоним в «Эксцельсиор», фирма такая, «Эксцельсиор», спрашиваем Арика Ландсберга, виноват, господина Ландсбергса!

Короткая суматоха, шелестят страницы справочника, чирикает телефонная клавиатура. Молодая швея заканчивает брюки, малый, закутанный в занавеску, одевается. Она берёт из кучи на стуле очередную одёжку. Шить не начинает, потому что раздаётся голос пожилой:

– Он сейчас на объекте на набережной.

Номер дома и название магазина.

– А мы сейчас попросим Ивара, попросим, сбегать и передать монтёру господину Ландсбергсу, монтёру Ландсбергсу, чтобы он…

Только задники сандалий мелькнули, да дверь хлопнула.

– А что касается вас, товарищи, что касается вас – это ведь вас я видел и привёз в фургонах сегодня ночью, привёз сегодня ночью к гаражу АО «Карго»? Судя по