Секс и вытеснение в обществе дикарей - Бронислав Малиновский

Итак, установив, что это тотемное преступление должно было произойти до того, как зародилась культура, мы сталкиваемся с альтернативной проблемой: могло ли оно произойти в условиях природы? Могло ли оно оставить след в традиции и культуре, которых тогда, ex hypothesi, не существовало? Как уже отмечалось, мы должны были бы допустить, что в результате одного акта коллективного отцеубийства Обезьяна обрела культуру и стала Человеком. Или же что в результате того же события они обрели так называемую расовую память, новый «сверхживотный» дар.

Остановимся на этом подробнее. В семейной жизни человекообразных обезьян каждое звено в цепочке инстинктов устраняется, как только перестает быть функциональным. Прежние инстинктивные установки не оставляют следов, и это исключает возможность развития конфликта или сложных чувств. Я согласен с тем, что эти утверждения нуждаются в дальнейшей научной проверке силами зоопсихологов, но на данный момент это пока все, что нам известно на данную тему. Но если это так, мы должны критически разобрать предпосылки циклопической гипотезы Фрейда. Зачем отцу изгонять сыновей, если они инстинктивно склонны покинуть семью, как только перестают нуждаться в родительской опеке? Почему им недостает самок, если из других групп, как и из их собственной, выходят повзрослевшие особи другого пола? Почему молодые самцы должны оставаться в родительской стае, почему они должны ненавидеть отца и желать его смерти? Мы знаем, что они рады получить свободу и не хотят вернуться в родительскую стаю. К чему, наконец, им отваживаться на такое обременительное и неприятное предприятие, как убийство старого самца, когда они могут просто дождаться его отставки и вместе с ней — открытого доступа к стае, будь у них такое желание?

Каждый из этих вопросов ставит под сомнение обоснованность исходных посылок Фрейда. Фрейд, в сущности, нагружает свою циклопическую семью рядом тенденций, привычек и психических установок, которые были бы смертельны для любого вида животных. Ясно, что эта концепция неубедительна с биологической точки зрения. Невозможно допустить существование в природных условиях антропоидного вида, важнейшее дело размножения которого регулировалось бы инстинктами, враждебными всем его интересам. Но если дать волю воображению, наделив первобытную орду в доисторических джунглях всеми предрассудками, неврозами и дурным нравом европейской семьи среднего класса, то в результате возникнут весьма соблазнительные, но совершенно фантастические гипотезы.

Тем не менее попробуем поддаться соблазну фрейдовских построений и допустить, в рамках настоящего анализа, что первобытное преступление было совершено. Но даже в этом случае мы сталкиваемся с непреодолимыми трудностями. Как уже отмечалось, нам нужно поверить в то, что, совершив отцеубийство, сыновья испытывают угрызения совести, и это выражается в устроении эндоканнибальского тотемного пира и установлении сексуального табу. Это значит, что сыновья обладали сознанием. Но сознание — наиболее неестественная психическая особенность человека и явный продукт культуры. Это также значит, что они могли устанавливать законы, вводить нравственные ценности, религиозные церемонии и социальные связи. И все это опять-таки невозможно допустить или представить по той простой причине, что ex hypothesi события происходят во времена, когда культуры не существовало, и мы должны помнить, что культура не может возникнуть в один момент и в результате какого-либо одного действия.

В действительности переход из естественного состояния в культурное не произошел внезапно, это не был быстрый процесс или резкий переход. Мы должны представить себе развитие первых элементов культуры — речи, традиции, практических изобретений, понятийного мышления — как трудоемкий, поступательный и очень медленный процесс, включавший в себя бесконечное множество бесконечно малых шагов и растянувшийся на очень длительное время. Мы не можем реконструировать этот процесс детально, но можем говорить о существенных факторах изменений, проанализировать ситуацию раннего этапа развития человеческой культуры и до известной степени определить породивший ее механизм.

Подытожим наш критический анализ: мы выяснили, что тотемное преступление помещается у истоков культуры и рассматривается как ее первопричина. Следовательно, мы должны допустить, что преступление и все, что оно за собой повлекло, совершилось еще в природных, докультурных условиях, но такое допущение чревато противоречиями. В действительности мотив для отцеубийства отсутствует, так как в природных условиях инстинкты всегда соответствуют ситуации, функционирование инстинктов может приводить к конфликтам, но не к вытесненным психическим состояниям, а у сыновей нет причин ненавидеть отца после того, как они покидают орду. Кроме того, мы установили, что в природных условиях отсутствуют культурные институты, необходимые для закрепления эффекта тотемного преступления. Полностью отсутствует какая-либо культурная среда для развития ритуала, закона или морали.

Оба возражения можно объединить в следующем заключении: невозможно принять теорию происхождения культуры в результате одного творческого акта, будь это преступление, катаклизм или мятеж.

В нашей критике мы сосредоточились на том, что представляется нам принципиальным возражением против гипотезы Фрейда; это возражение, связанное с самой природой культуры и культурного процесса. Мы могли бы привести ряд других контраргументов, но их уже изложил в своей прекрасной статье профессор Кребер, ясно и убедительно перечислив ясные и убедительные психоаналитические и антропологические доводы против гипотезы [49].

Однако в связи с этой психоаналитической гипотезой возникает еще один принципиальный вопрос. Если действительную причину Эдипова комплекса и вдобавок всей культуры нужно искать в травматическом акте рождения посредством отцеубийства, если комплекс просто сохранился в «расовой памяти человечества» — тогда, очевидно, со временем он должен был сойти на нет. По теории Фрейда, сначала Эдипов комплекс должен был быть страшной реальностью, затем — навязчивым воспоминанием, но на высшем этапе развития культуры он должен стремиться к исчезновению.

Это следствие кажется неизбежным, но осмыслять его диалектически не приходится, поскольку доктор Джонс дает четкое и недвусмысленное объяснение этого феномена в своей статье. По его мнению, патриархат — социальная организация в высших культурах — знаменует собой благополучное разрешение всех трудностей, связанных с первобытным преступлением.

«Патриархальная система, какой мы ее знаем, свидетельствует о признании верховенства отца и о готовности тем не менее принимать его даже с теплым чувством, не прибегая ни к материнскому праву ни к сложным табу. Она означает приручение человека, постепенную ассимиляцию Эдипова комплекса. Человек, наконец, смог посмотреть в лицо своему настоящему отцу и жить с ним. Фрейд мог бы сказать, что признание роли отца в семье означает важнейший прогресс в культурном развитии».

Таким образом, доктор Джонс и с его подачи сам Фрейд пришли к неизбежному выводу. Они признают, что в пределах их схемы в патриархальной культуре — наиболее отдаленной во времени от первоначального развития комплекса — произошла постепенная ассимиляция Эдипова комплекса. Это прекрасно укладывается в схему «Тотем и табу». Но как это укладывается в общую концепцию психоанализа и какое отношение имеет к антропологии?

Что касается первого вопроса, разве существование Эдипова комплекса не было открыто в одном из наших современных патриархальных обществ? И разве не открывают этот комплекс заново каждый день в ходе бесчисленных индивидуальных психоаналитических консультаций, которые проводятся в современном патриархальном мире повсеместно? Безусловно, психоаналитик — последний, кто ответит на эти вопросы отрицательно. В конце концов, по-видимому, Эдипов комплекс не так уж и хорошо «ассимилировался». Даже если допустить, что в выводах психоанализа многое преувеличено, данное положение психоанализа подтверждается обычным социологическим наблюдением. Но психоаналитик должен решить для себя — или то, или другое. Он не может лечить недуги индивидуального сознания и общества, извлекая семейные проблемы из подсознания, и в то же время радостно заверять нас, что «верховенство отца полностью признано в нашем обществе» и принимается «даже с теплым чувством». Действительно, экстремальные патриархальные институты, где patria potestas доведена до абсолюта, являются источником типичных семейных проблем. Психоаналитики без устали доказывали нам это на примере Шекспира и Библии, римской истории и греческой мифологии. Разве сам герой, именем которого назван комплекс. — если такое расширительное толкование термина будет позволено, — не жил в явно патриархальном обществе? И разве его трагедия не была основана на отцовской ревности и суеверном страхе — мотивах, между прочим, типично социологических? Произвели бы эти миф и трагедия на нас такое сильное и судьбоносное впечатление, если бы мы не чувствовали, что героями, как марионетками, управляет патриархальный рок?