Том 4. Наша Маша. Литературные портреты - Л. Пантелеев

– Не уходи! Я боюсь! Я боюсь одна!

– Кого ты боишься? Чего ты боишься?

– Боюсь!

И не знаешь что делать, как разогнать эту нечисть, эти призраки, мешающие Машке засыпать, спать, играть.

Вот еще один минус единственного ребенка! Боятся, конечно, и в больших семьях, но там ребята или не дают друг другу пугаться, или пугаются скопом, все вместе, а в этом не только ужас, но и радость и даже блаженство.

. . . . .

Вчера мама подарила Маше к празднику два больших надувных шара. Маша принесла их показать мне. Я говорю:

– Кому это? Маше и Алеше?

– Нет, это мне.

– Ты же большая. Ты же – мама.

Нет, жалко ей шариков. В конце концов Маше (то есть маме Элико) она согласилась подарить один шарик, а мне – нет.

Сегодня, когда я завтракал в столовой, пытался возобновить этот разговор.

– Так как же? Подаришь Алеше один шарик?

– Нет, я что-нибудь другое подарю.

– Какая же ты мама?!

– Мне они нравятся, эти шарики.

Объяснил, что именно то, что нравится, и надо отдавать другим.

Слушала внимательно, но поняла ли – бог ведает.

Говорит:

– Я тебе одну тряпочку подарю, у меня есть.

– Не надо мне тряпочек.

– Алеша, я сейчас принесу тряпочку.

– Не хочу я быть Алешей. Не хочу быть твоим сыном. Я – папа.

Для нее это большое огорчение.

Говорит:

– Папа… На тебе шарик… понарошку. Алеша, на, возьми!

И подает мне что-то воображаемое в щепотке.

– Нет, – говорю, – такого шара мне не надо. Вот тебе Алеша! На! Играй!

И понарошку даю ей маленького Алешу.

Она расстроена.

Однако шарик мне так и не подарила.

Я тоже огорчен. Но, поразмыслив, нахожу утешение.

Глупая Маша не научилась еще (и дай бог не научится) лицемерить. Она не догадывается, что шарик этот мне не нужен, что я все равно его не взял бы, что она могла сделать этот великодушный жест, ничем не рискуя и ничем не жертвуя.

И это меня радует. Ведь даже Машкин эгоизм – проявление чистой младенческой души.

9.11.59.

Почти весь день Маша провела с бабушкой. Вечером прибегает ко мне, а за ней – мама:

– Слушай свою дочку!

И Маша с уморительным пафосом декламирует:

Вечей бый. Свейкали звезды.На двое моёз тъещал…

Это она с бабушкиной помощью вызубрила. И читает с удовольствием – без конца. Первое стихотворение на четвертом году жизни! И, к сожалению, далеко не из самых лучших.

. . . . .

Вечером я, после долгого перерыва, устроил «кино». Вынес диаскоп в коридор, там до сих пор висит на стене маленькая Машина простынка. Принесли из кухни табуретки. Зрителей было четверо: бабушка, мама, тетя Минзамал и Маша.

Показал два диафильма.

– Еще! Еще фильму! – умоляет Машка.

Ее поправляют: «Фильм!» – не ведая или позабыв о том, что прежде чем в русском языке появился «фильм», была «фильма».

10.11.59.

Я лежал. Машка сидела рядом. Мы что-то делали, кажется – бусы из серебряной бумаги. Я тяжело вздохнул.

– Алеша, зачем ты так делаешь?

– Как?

Показывает:

– Вот так.

– Это я вздохнул.

– Я не умею вздыхать. А бабушка умеет. Я люблю, когда вздыхают.

12.11.59.

Воображение у Машки болезненное. Вчера я высунул из-под одеяла свою ногу в клетчатом носке. Говорю:

– Крокодил.

Машка сначала понарошку, а потом и по-настоящему испугалась:

– Боюсь!

Я откинул одеяло, показал всю ногу.

– Видишь?

– Да.

Но тут я зашевелил пальцами и направил крокодилью морду в сторону Машки. А на носке у меня еще крохотная дырочка – вылитый глаз.

И Машка опять: «Бригадир! Бригадир! Боюсь!»

«Бригадирами», говорят, покойная тетя Маша крокодилов называла.

А у Машки слезы на глазах.

Потом говорила бабушке и маме:

– Я к папе не пойду, там бригадир.

13.11.59.

Освоение ребенком грамматических форм не такое простое дело, как на первый взгляд кажется. Слушаешь Машкину речь, выдуманные, изобретенные ею слова и обороты, и начинаешь понимать, как складывался язык и диалекты его. Язык у тебя на глазах, так сказать, кроится, шьется, примеряется и обтачивается.

Играли в доктора. И Машка вдруг в разгаре игры спрашивает:

– В какох домах лечится?

Тогда я понял, а сейчас (когда переписываю с листочка эту фразу) уже и не помню, что это значило и к чему относилось.

14.11.59.

Утром прибежала меня будить:

– Алеша! Алешенька! Вставай!

Ворвались, шумная, чистенькая, нарядная (готовились с мамой идти в поликлинику).

Забыла сказать «здравствуй».

– Где твои бригадирчики? Ой, а почему они голые? А где у них рубашечки ночные?

Мама принесла мне завтрак, увела Машку. И тут же, в дверях, Машка спохватилась:

– Доброе утро, Алеша!..

. . . . .

Третьего дня выучила четверостишье, которому еще в далеком детстве научила нас нянька:

Завтра праздник, воскресенье,Нам лепешек напекут,И помажут, и покажут,А поесть-то не дадут!

Стишки звучные, энергичные. Когда-то они очень понравились С. Я. Маршаку. Машка читает их с удовольствием. А над бабушкиной «Сироткой» проделывает всякие эксперименты. Например, так ломает стих:

Вечер был, сверка. Лизвезды,На дворе сидел – Мороз.

Или:

На дворе малютка шел…

А мне приходится дописывать строфу, придумывать рифму. Эта игра Машке нравится.

20.11.59.

Вчера Машку смотрел врач-физиотерапевт. Горло у Маши красное.

– Что нам с тобой делать, Машенька? – говорит доктор.

– Ничего. Я сама меня буду лечить, – заявляет Машка.

. . . . .

Огорчительно, что не проходят ее страхи. Стоит ей остаться одной в комнате, как уже слышишь:

– Боюсь! Я боюсь!

Мама говорит, что Машка ей не один раз жаловалась, будто ей мерещатся какие-то глаза. И бабушке она говорила:

– Бабушка, ты видишь? ОН смотрит!

А сегодня под утро проснулась и разбудила мать:

– Мама, я боюсь. ОН там стоит… с глазами вот такими.

Как с этим бороться, не понимаю. Одно знаю: в этом случае ни кричать, ни высмеивать ее нельзя.

21.11.59.

Вечером зашла ко мне:

– Давай книгу читать.

– Какую?

– Много-много разных.

– Ну все-таки, какую? «Амба-Хамба» хочешь?

– Нет.

– Почему?

– Я боюсь там хозяина, которого собака укусила.

– Какую же тогда?

– И «Волшебника» не хочу.

Открыла шкаф и выбрала три книги: «Мойдодыра», «Белочку и Тамарочку» и немецкую – про Би-Ба-Бутцимана. Эти книги волнуют, но не пугают.

. . . . .

Обнимает маму:

– Мамочка, я тебя люблю больше всех.

Потом подумала и говорит:

– И больше всех люблю папу. И больше всех люблю бабушку.

. . . . .

Очень любит колдовать, «превращать» меня – чаще всего – в «девочку Люсю».

– Тук-тук-тук. Будь девочка Люся.

И я тоненьким голоском отвечаю:

– Здравствуйте. Я – девочка Люся.

Ей очень нравится, когда я так говорю. Вероятно, и я неплохо вхожу в роль…

– Пойдем в Зоопарк, – говорит она девочке Люсе.

И девочка Люся отвечает:

– Я не могу. Мне мама не позволила.

– Я тоже твоя мама.

– Нет, у меня одна мама. Ее зовут Анна Семеновна.

Машке очень хочется оказаться в родственных отношениях с девочкой Люсей. Она говорит:

– Я твой папа.

– Папа? А где твои штаны?

Задрала юбку:

– Вот!

– А где твои усы?

Задумалась. Глазенки забегали. Придумала наконец:

– Нет, я бабушка просто!..

. . . . .

Наконец она нашла себе амплуа. Она – тетя. Тетя Оля.

Девочка Люся больна. Они живут на даче. Люся лежит в гамаке и скучает. Тут вот и появляется тетя Оля. По просьбе Люси она заваривает кофе, потом молочница приносит молоко – и Люся угощает молоком гостью.

Люся (то есть я). Тетя Оля, если вам не трудно, налейте мне, пожалуйста, тоже молока!

– Трудно!

– Что трудно?

– Трудно мне.

Это – отклик на «если вам не трудно». Буквалистка, как и все маленькие.

23.11.59.

Вечером сегодня играли. Я превращал Машу в разных животных.

– Тук-тук-тук. Будь корова!

– Му-у-уу!..

– Коровушка, дай мне, пожалуйста, молочка.

– На! (Лезет рукой за спину.) У меня там сися есть.

. . . . .

У нас в гостях тетя Ляля. Пьют чай в столовой. И Машка там. А я все еще лежу. Скоро Машку приведут или притащат прощаться.

Мама купила ей длинную, до пят ночную рубашку. Машка не нарадуется. Приходит сейчас, придерживает рукой подол.