Дети века - Юзеф Крашевский

Милиус просто остолбенел.

— О, как же вы счастливы! — сказал он, складывая руки. — И зачем вам аптека, когда можете сидеть по целым дням за книгой и микроскопом, не заботясь о насущном хлебе?

Вальтер улыбнулся.

— Да, — отвечал он, — если это и не собственно счастье, то по крайней мере хороший суррогат его; но и этого недостаточно, ибо человек не машина для изучения, и вот среди разных опытов у него отзывается сердце, которое говорит, что Бог предназначил человека быть отцом, мужем, братом. У кого нет ни одной из этих обязанностей, жизнь того пройдет без следа.

— Но для чего же вам аптека? — прибавил Милиус, осторожно входя и осматриваясь.

— Сегодня еще я объяснить этого, любезный доктор, вам не могу, — сказал Вальтер. — Сочтите это за странность, за фантазию.

— За которую придется заплатить довольно дорого.

— Что ж делать, — сказал со вздохом хозяин. — Недаром я боролся с холерой на Ганге, с желтой лихорадкой на Гаити, с отвесными лучами солнца в Африке, собрал кое-какие деньжонки и имею право потешиться.

— Конечно, имеете, — отвечал Милиус, — садясь между огромным гербарием и какими-то фолиантами. — Но, не имея жены, детей, зачем же навязывать себе хлопоты по хозяйству?

Вальтер не отвечал несколько времени.

— Не могу еще вам ничего объяснить, — сказал он наконец. — Но если б вы все знали, то, наверное, оправдали б меня.

После этого Милиус рассказал об условии, заключенном со Скальским, и о приглашении на завтрак.

— На завтрак? Меня приглашать на завтрак! Зачем? — воскликнул Вальтер. — Я не имею надобности видеться с ним.

— А каким же образом окончите дело?

— Самым простым образом: я дам вам деньги, вы их заплатите, а Скальский выдаст расписку. Зачем мне идти к нему и заводить ненужные знакомства?

Здесь он остановился и, желая дикость свою как бы обратить в шутку, прибавил:

— Если б Скальский был нового рода жуком, каким-нибудь неизвестным видом из рода жесткокрылых, или, наконец, даже инфузорией, я, конечно, погнался бы за ним, но человек…

Милиус улыбнулся.

— Верьте, любезный товарищ, что и между людьми есть еще неисследованные виды, и если Скальский не принадлежит к ним, то в семействе его найдется какой-нибудь любопытный индивидуум…

— Я полагаю, ничего любопытного.

Вальтер подошел к зеркалу неизвестно зачем, долго смотрел на свое бледное лицо, и потом сказал, обращаясь к доктору:

— Неужели мне необходимо идти?

— Думаю, это неизбежно. Зачем вам окутываться ненужной, смешной тайной, выказывать какое-то презрение к людям?.. Верьте мне, что это не идет образованному человеку.

— Вы совершенно правы, — отвечал Вальтер. — Только… одна беда, что я теперь вам не могу объяснить всего никоим образом.

Милиус пожал плечами.

— А я не могу догадаться, потому что родился недогадливым, — отвечал он. — Во всяком случае не помешает пойти на минуту к Скальским.

В это время доктор заметил на столе разбросанные шахматы.

— Что я вижу? — сказал он. — Вы играете в шахматы!

— Да. А вы?

— Страстный любитель, но не с кем играть. Собеседники переглянулись и подали друг другу руки.

— Садитесь, — молвил Милиус, — мне тяжело возвращаться домой, я охотно сыграл бы партию.

— Я тоже… Но позвольте. Я приготовлю два стакана грогу с ромом, который сам привез с Ямайки.

Вальтер ушел и вскоре возвратился с водой, сахаром, бутылкой рому, приготовил две большие кружки грогу, и новые приятели уселись за шахматы. Играли они до полуночи, но Милиус, возвратясь домой, не мог уснуть почти до рассвета.

Проснулся он, однако же, в свое время, когда привык посещать больных и госпиталь. По окончании обязательных визитов, он отправился за Вальтером, чтоб вместе идти в аптеку. Он еще раз встречал сопротивление Вальтера, которому хотелось избавиться от знакомства со Скальским, но настаивал на своем.

— Перестаньте, товарищ, — сказал он. — Разве вы девица, которую первый раз выводят на бал? Мужчине бояться людей! Это по меньшей мере смешно.

У Вальтера заблистали глаза.

Первый еще раз Милиус заметил, что перед ним начал обнаруживаться новый человек. Выражение глаз, обыкновенно спокойных, показалось ему диким, лицо вздрогнуло… Но это продолжалось лишь несколько секунд… Придя в обычное состояние, Вальтер взялся за шляпу и смиренно пошел за Милиусом.

Когда вечером Скальский объявил важную новость своему семейству, в аптеке произошла почти революция. Мать начала горько плакать и, может быть, первый раз в жизни пожаловалась на детей и упрекала их в том, что они причина разорения, — не пугаясь ни панского шика Рожера, ни грозных мин панны Идалии. Мужу едва удалось ее успокоить. Пан Рожер торжествовал, но, одержав победу, счел за необходимое казаться скромным. Панна Идалия ходила по комнате, храня гордое молчание.

Странная вещь! Рассказ о незнакомце, который, как оказывалось по всему, должен был иметь значительное состояние… сильно занимал ее. Издали он не показался слишком старым и выглядел довольно прилично.

Панна Идалия была истинное дитя своего века, и она стремилась не к какому-нибудь недостижимому идеалу, не к герою романа, побивающему чудовища, а просто хлопотала о богатом женихе. И она подумала, на всякий случай, что, кто ж знает, что может прийти в голову пожилому мужчине? Не мешало бы явиться во всем блеске красоты и молодости и попробовать-де, удастся ли сделать что-нибудь?

В системе панны Идалии было иметь несколько подразумеваемых женихов, и что же мешало закинуть удочку на богатого незнакомца?

Конечно, это был не более как будущий аптекарь; но такой богатый и пожилой человек под влиянием здравых советов молодой и хорошо образованной жены мог исправиться, облагородиться, купить имение и сделаться совершенно другим существом.

Конечно, ни одному мужчине в подобных обстоятельствах не пришла бы такая комбинация; но отчего же бы молодая девушка не могла возыметь фантазию?

Панна Идалия была довольна собою, улыбнулась в зеркало, а в душе дала себе слово одеть к завтраку платье со шлейфом, ботинки на каблучках, волосы зачесать à la chinoise, — и потом сыграть на фортепьяно, но как сыграть!

На другой день с утра начались приготовления к завтраку. Скальский хотел, в чем соглашалось и все семейство, чтоб это был настоящий обед, только не в обычной форме; отличием должен был служить бульон в чашках. Незнакомцу хотели пустить пыль в глаза; поэтому добыто было из ящиков серебро, пан Рожер позаботился о страсбургском паштете, а панна Идалия не позабыла поставить на стол букет в фарфоровой вазе.

Около полудня Скальский, выглядывавший гостей из-за занавески и довольно неспокойно прохаживавшийся от бюро, на котором лежала ведомость, к окну, выходившему на улицу, первый возвестил о их прибытии.

Незнакомец, на которого тоже с чрезмерным любопытством посматривала из верхнего этажа панна Идалия, показался всем весьма обыкновенной фигурой. Хотя пан Рожер и уверял, что костюм Вальтера, внешне простой, был сделан в Англии и отличался английским шиком, однако Скальский, пожимая плечами, повторял:

— Ничего особенного, право, ничего особенного!

В кабинете аптекаря произошло первое знакомство и обмен обычными приветствиями. Вальтер, казалось, избегал напрасной траты слов, заменяя их склонением головы, пожатием плеч, но не мог не проговорить или скорее не пробормотать нескольких фраз. Милиус, наблюдавший эту сцену, немало удивился, когда Скальский, услышав голос Вальтера, вздрогнул точно в испуге и отступил назад. Движение это было моментальное, ибо Скальский опомнился немедленно, но, вследствие какого-то странного нервного раздражения, каждый раз, когда незнакомец отзывался, аптекарь делал движение, уставлял глаза и несколько секунд не приходил в нормальное состояние.

Потом он с напряженным вниманием всматривался в черты Вальтера, который, очевидно, избегал этого почти неприличного наблюдения, а затем опускал глаза.

Продолжалось это довольно долго; наконец, Скальский, освоившись с голосом и лицом Вальтера, не обнаруживал уже признаков испуга и излишнего любопытства, которые удивили Милиуса.

Гость вел себя по-английски: холодно, вежливо, серьезно, не допуская ни к малейшему сближению. Невзирая ни на какие усилия Скальского, он не выходил из холодной вежливости.

Едва пани Скальская, нарочно спустившаяся вниз, могла уговорить его разделить с ними семейный завтрак.

Вальтер согласился, но, очевидно, против желания. Войдя в столовую, он издали поклонился пану Рожеру, не отдав должной дани удивления его утреннему наряду самой последней моды. Он едва взглянул и на панну Идалию, одетую в платье с длинным шлейфом, и не сказал ей ни слова.

Лишь после нескольких рюмок, от которых гость, как старый моряк, не отказывался, лицо его начало немного проясняться. Он смотрел как-то смелее, но по-прежнему был неразговорчив. Пробовали затронуть прошедшее, но он отделывался несколькими общими местами, сказав, что долго путешествовал и служил в английском флоте. Не было возможности его раскрахмалить, как выражалась панна Идалия.