Роскошь нечеловеческого общения - Андрей Белозеров

— Так, — согласился Лукин. — Если правильно хранить. В нужном месте.

— Совершенно верно. И как раз в этом Греч толк знает. Сохранить нашу культуру. Сохранить язык. То есть сохранить, собственно, родину. В моем, конечно, понимании. И, думаю, в его тоже. Сохранить людей. Не животных бессловесных, а людей. Он же ради того коммуналки и расселяет, чтобы люди пришли в себя, попробовали пожить, как полагается человеку, а не скоту. Сохранить то, что еще осталось. И, конечно, по возможности приумножить. Сейчас дикий, тяжелый период. Уголовщина сплошная. А Греч не идет в уголовщину. Придет другой, займет кресло губернатора — неизвестно, что будет. Вернее, боюсь, известно.

— Что же, по-вашему?

— Как это — что? Та же уголовщина. Только уже легализованная. В законе. Не фигурально, а фактически.

— Знаете, я ведь тоже так думаю, — сказал Лукин. — Да… К тому идет. А жаль. Но нам с вами надо постараться, Андрей Ильич…

— Да уж, желательно постараться. У меня на сей предмет много мыслей есть, однако мысли — мыслями, а дело — делом. Я и так, кажется, занял много вашего времени… Впустую.

— Отчего же — впустую? Вовсе нет. — Лукин поднялся со стула и подошел к окну. — Знаете, удивительно, насколько похоже мы с вами представляем сложившуюся ситуацию.

— Что тут удивительного? — спросил Суханов. — Все как ладони.

— Ну да… Конечно. Значит, наша с вами задача — обеспечить максимальную явку избирателей.

— Да. Только в этом случае у мэра есть шанс стать губернатором.

— Рабочие, тяжмаш — не наш контингент, — продолжал Суханов. — Пенсионеры тоже. Наше поле — интеллигенция и так называемый «средний класс».

— Где он, этот средний класс? — вздохнул Суханов. — Нам, если честно, еще очень далеко до нормального среднего класса…

— За неимением гербовой пишем на простой, — сказал Лукин. — Что есть, то есть. С тем и будем работать.

— Оно конечно…

— Нужен человек, который мог бы заняться идеологией. Именно в плане работы с интеллигенцией. Со средним предпринимателем. И, конечно, с молодежью. Лукин вопросительно посмотрел на своего гостя.

— И что? — спросил Суханов — У вас нет кандидатур?

— Отчего же? Есть. Очередь стоит. Только… По своим соображениям я бы хотел видеть у руководства человека со стороны.

— Коррупция проникла и в ваши стройные ряды? — игриво спросил Суханов и тут же пожалел о своей легкомысленности.

В глазах Лукина мелькнул холодный оружейный блеск.

— Всякое бывает, — спокойно ответил он.

— Ладно. Я подумаю.

— Конечно, конечно. Только, мне кажется, подходящий человек у вас есть.

Суханов усмехнулся.

— Как вы, однако… Но все же, с вашего позволения, я еще поразмышляю об этом.

— Всего доброго, Андрей Ильич, — Лукин вышел из-за стола, протягивая Суханову руку.

— Всего… Приятно было познакомиться, так сказать, поближе. А то прежде как-то…

— Мне тоже, — искренне ответил Лукин. — Надеюсь, у нас с вами еще найдется время побеседовать.

— Я тоже на это надеюсь, — сказал Суханов. — И вот еще что. Скажите…

— Я слушаю вас, — подобрался Лукин.

— Скажите, вы сами-то верите, что мы выиграем эти выборы? Вы лично. Как частное лицо.

— Лично я? Надеюсь, что выиграем, — серьезно ответил Лукин. — Очень на это надеюсь. Мне бы этого чрезвычайно хотелось.

— Что это такое — «мясо по-грузински»? — Крамской недоуменно пожал плечами.

— Увидишь, — улыбаясь ответил Борисов, старый знакомый Юрия Олеговича.

Дружелюбие, открытость, готовность немедленно прийти на помощь так и сквозили в каждой морщинке доброго лица Борисова, в его больших серых глазах, в широкой простецкой улыбке.

Впрочем, Крамской отлично знал Васю Борисова, и эти симпатичные черты сравнительно молодого еще человека — Борисову едва стукнуло сорок — никоим образом не могли ввести его в заблуждение.

Опасен был Вася, опасен, а в нынешнем своем положении — опасен втройне. Борисов, главный редактор «Нашей газеты» — одного из самых рейтинговых московских еженедельников, был тесно связан с пресс-службой президента, и давно уже ходили слухи, что Вася не просто крутится возле пресс-службы, а вполне добросовестно на нее работает и, возможно, в скором времени возглавит эту могущественную структуру.

Борисов был вхож и в дом Кустодиева — начальника президентской охраны, обладавшего поистине невероятными полномочиями. Словом, с Васей — несмотря на все обаяние его внешности — следовало держать ухо востро.

Крамской и Борисов познакомились давно, в самом начале восьмидесятых, когда оба были студентами. Крамской учился в своем Городе, Борисов — в московском Университете. Они встретились в столице на какой-то вечеринке, куда Крамского затащили его московские подружки, — встретились и не то чтобы подружились, но заинтересовали друг друга.

Отношения их долгое время были просто приятельскими, а после того как перестройка сменилась эпохой первоначального накопления капитала, это приятельство как-то само собой трансформировалось в тесные деловые связи.

Борисов как журналист быстро пошел в гору. Способ, выбранный им для достижения профессиональных вершин, не отличался новизной, и суть его была весьма банальна, ибо способ этот именовался беспринципностью. Другое дело, что Борисов возвел свою беспринципность в абсолют, он был последователен и принципиален в своей беспринципности, и этот парадокс уже граничил с самобытностью.

В прежние времена то, чем стал заниматься Борисов, называлось лизоблюдством, подхалимажем, а то и более хлесткими словами, однако в новую эпоху ничего похожего в адрес Борисова не произносилось. Критика, ставшая нормой журналистской жизни, была настолько увлекательна и всепоглощающа, что полностью отбирала все внимание как пишущих, так и читающих масс. Никому, казалось, не было дела до аккуратных, осторожных и суховатых статей Борисова, который целиком и полностью стоял на стороне Кремля и гнул свою линию в зависимости от того, как менялся курс вышестоящей, а точнее, единственной и абсолютной власти в стране.

Борисов отлично понимал, что политики в России — одна большая семья в которой, конечно, есть и любимчики, и блудные сыновья, и обязательный «анфан терибль». Семья ссорилась, мирилась, и у стороннего наблюдателя порой возникала устойчивая иллюзия, что каждый член этой огромной семьи вполне самостоятелен, живет, что называется, «своим домом» и знать не желает никого из родственников — ни ближних, ни дальних.

Однако власть и сила, сосредоточенные в руках отца, были столь же незаметны, сколь и всеобъемлющи. Авторитаризм, единственно возможная в России форма правления, теперь называлась демократией. Народ, привыкший верить власти на слово, принял эту гипотезу и, как всегда, посчитал ее аксиомой. Демократия так демократия. Вопросов нет.

Глава семьи был суров, но справедлив. Время от времени он менял расстановку сил в собственном доме, одних возвышал, других лишал на время полномочий, отстранял, держал в черном теле, с тем чтобы потом снова одарить вниманием и заботой, подарить имение, область, край или целую республику. Тех же, кто проявлял нездоровую инициативу, мнил себя независимым и едва ли не равным Самому, отец мог строго наказать. Очень строго. Так, чтобы другим неповадно было.

Борисов давно понял, что при нынешней власти не может сложиться ситуация, когда тот или иной влиятельный политик будет долго оставаться в фаворе. Вся сила отца была в постоянной текучести кадров. Как хороший тренер, он каждые несколько минут делал на поле замену, отправляя выдохшихся игроков на скамью запасных (отдохнуть, не более того), а на их место выпускал свежих, полных сил и получивших необходимые инструкции.

Единственной гарантией долгосрочной и спокойной работы было четкое и безоговорочное следование линии Самого. Борисов быстро научился, вслед за властью, менять свое мнение на противоположное, не впадать в ступор от парадоксальных, на первый взгляд, шагов и кадровых перестановок и ни в коем случае не поддерживать никого, кроме Первого, какие бы настроения ни бродили в народных массах и какую бы популярность ни сулила суровая критика власти. Вася помнил, сколько хороших и талантливых людей уже погорело на этой «свободе слова».

Для Борисова давно уже не существовало таких понятий, как «стукачество», «предательство», «подставка», служащих у нормальных людей синонимами обыкновенной подлости. Все заменяло практичное слово «целесообразность». И звучало красиво, и совесть не мучила.

— А вот, кстати, и наш заказ. Отличная вещь. Здесь вообще вполне прилично готовят.

— Да? — Крамской недоверчиво покосился в сторону подходившей к их столику официантки.

— Мясо по-грузински, — сказала девушка. — Пожалуйста.