Ловушка. Форс-мажор - Андрей Константинов

Семен Аронович по-хозяйски взял со столика бутылку и добавил себе благородного напитка примерно на два пальца.

– Так вот. С позапрошлой весны, хотя не берусь судить наверняка, было ли это впервые, в мой магазинчик на Малой Конюшенной, она же бывшая памяти бойфренда Софы Перовской, повадился захаживать один интересный клиент. Не то чтобы он делал это часто, но, скажем так, не без некоторого постоянства.

– И чем же он интересен?

– Сам по себе абсолютно непримечательная, я бы даже сказал бесцветная, личность. Но вот вещицы, которые он сдавал на комиссию, всякий раз были не лишены занимательности. Более того, довольно редкие вещицы. Не побоюсь этого слова – штучный товар, поскольку…

– Что за вещицы?

– В основном эмали. Реже – посуда, часы, кубки. Помнится, была еще парочка икон… ну да суть не в этом. Все вещи – восемнадцатый, девятнадцатый век, редко позднее. При этом все без исключения – очень высокого качества. Но что самое удивительное: клиент никогда не торговался, никогда не брал аванса в ожидании экспертизы или факта продажи. Сразу соглашался с предложенной, ценой, брал деньги – и до новых встреч.

– А предлагаемая цена, насколько я понимаю…

– А что делать? У нас, извините, немного не то учреждение. Мы не собес. Тем более, что с нашими накладными расходами и нездоровым интересом к нашему магазинчику людей, состоящих на государственной службе (шоб им подняли зарплату!), делать приличный гешефт – это все равно что… вы меня извините… все равно что писать на оголенный провод. Да, я готов делать дела с умными людьми. Поверьте, я не столь кровожаден, как «Тампакс», как это может показаться на первый взгляд. Здесь я имею в виду некоторое внешнее сходство – а что делать? Годы… В некоторых случаях я даже готов пойти на некоторые уступки, выливающиеся в некоторые издержки… Но если человек категорически не желает торговаться и говорить свою цену, почему я должен чинить ему в этом препятствия? Он имеет вещь, в которой понимает ровно столько, сколько вспомянутый вами опер Некрасов, и при этом испытывает потребность в наличных деньгах. Вполне логично, что он приносит эту вещь мне, после чего мы расстаемся, вполне удовлетворенные друг другом. Если это не есть проявление человеколюбия, то, пожалуйста, подберите здесь другое слово…

– То, что ты, Ароныч, великий еврейский гуманист нашего времени, я понял уже давно. Вот только я не догоняю: где здесь, во всей этой истории, Эрмитаж?

– Так я же о том и говорю – вещицы в высшей степени занимательные. Я привык к тому, что любая более-менее сносная вещь, попадающая в мой магазинчик, имеет происхождение исключительно из бабушкиного наследства. Но когда один и тот же человек с завидным постоянством приносит качественный предмет и при этом никогда не торгуется, я задаюсь резонным вопросом: откуда в этом почтенном семействе такое количество бабушек, и почему в этом, даже не високосном, году они, прошу прощения, мрут как мухи?

– Ты хочешь сказать, что…

– Я хочу сказать, что этот человек, похоже, очень плотно присосался к некоему живительному источнику. И, судя по оценке моих личных экспертов, таковым вполне могут быть кладовые весьма уважаемого мною музея. Которые, я здесь имею в виду кладовые, выгодно отличаются своей бездонностью и, в какой-то мере, неисчерпаемостью. При разумном, естественно, подходе.

– Короче, из Эрмитажа крадут?

– Ну, я бы не стал расставлять акценты столь жестко. Опять же, как любил говорить мой покойный папа, «когда от многого берут немножко, это не кража, а просто дележка». Нынче крадут везде. Другое дело, что красть надо с умом. И в этом смысле наш клиент, в здравомыслии которого касательно очень многих пунктов я только что вынужден был высказать некоторое сомнение, тем не менее в главном не ошибается. Эмали, посуда, наконец вся эта вычурная дворцовая фурнитура, – все это вещи не из основных фондов. И это логично. Но с другой стороны… Вы меня извините, но если бы обстоятельства принудили меня воровать из Эрмитажа, то для начала я бы очень крепко подумал. А, подумав, скорее всего, отказался бы от этого предприятия. Даже, будучи крайне стесненным в средствах.

– Почему? Страшно спалиться?

– Ну, мне-то гореть синим пламенем не привыкать. Был бы смысл. В краже из Эрмитажа, безусловно, такой смысл имеется, однако все равно дело это очень неблагодарное. Ибо такие вещи покупают либо с целью перепродажи, либо из честолюбия. Говоря доступным языком – похвастаться. А еще более доступным – пардон, выебнуться. Так что, в любом случае, все это дело в конце концов всплывает на поверхность. Кто может дать вам гарантию, что никогда не станет выставлять подобный товар на всеобщее обозрение?

– Но ты же берешь у него эти вещи.

– А на них, извините, музейного штампа нет. И соответствующей бирочки к ручке или ножке не привязано. Я ведь о том и толкую: дабы жить долго и счастливо, имеет смысл брать исключительно из запасников, и исключительно то, что не имеет фотофиксации.

– Не имеет чего? – Поспешность и интонация, с которой Ребус перебил Плуцкера и задал уточняющий вопрос, не оставляли сомнений в том, что тема его крайне заинтересовала.

– Не имеет четкого описания и серьезной биографии, – пояснил «искусствовед». – То бишь не имеет документально оформленной истории поступления.

– И как много, по твоим прикидкам, в эрмитажных подвалах подобного добра?

– Думаю, что и на наш, и на век наших внуков, шоб они были здоровы и вообще были, хватит. Опять же, учитывая, что эрмитажное руководство отнюдь не торопится с фотофиксацией своих коллекций, в теме этой темы находимся не только мы с вами. Притом что мы-то с вами, заметьте, от темы далеки. Кстати, все забываю поинтересоваться: вам не режет слух, что в моей речи имеет место быть элемент тавтологии?

– Твоя служба проверяла этого клиента? – проигнорировал риторику собеседника Ребус – Что он? Кто он? Какое отношение может иметь к Эрмитажу?

– Вы же знаете, я не настолько богат, чтобы иметь к своим услугам филиал Большого дома. А так называемая крыша, заботящаяся о моем благополучии с легкой руки вашего соседа Александра Ивановича Малышева, обладая всегда восхищавшим меня умением с разворота попасть левым ботинком в правый глаз, к моему глубокому сожалению, напрочь лишена минимальных аналитических способностей. Но я не в претензиях, вовсе нет. Бить по клавишам за триста баксов в месяц может любой закосивший от армии студент, а вот за те же деньги напрочь отбить печень – это, я вам скажу, тоже своего рода искусство… Но вы поймите, элемент недоверия в нашей нервной работе только вредит делу. Если некая курица регулярно поставляет золотые яйца по цене аналогичных производства фабрики Синявино, зачем мне терзаться вопросами ее родословной? Разве не так?…

– Так, так, все так. – Ребус в задумчивости побарабанил толстыми пальцами по мраморной столешнице и до дна опростал стакан с мартини. – Вспомни, когда этот мужик появлялся у тебя в последний раз?

– Примерно с месяц назад. Правда, принес не бог весть какой экземпляр. Серебряный кубок в виде дерева с золоченой чашей внутри. Судя по клейму – середина девятнадцатого века. Но вот сколько мы ему заплатили… Хоть убей, надо поднять бухгалтерию

– Кубок уже ушел?

– Насколько я помню, еще нет. По крайней мере, до моего отъезда.

– Хорошо. Оставишь эту вещь за мной.

– О чем разговор! Я даже предоставлю вам скидку, как постоянному клиенту.

– Знаю я твои скидки, – проворчал Ребус – Теперь далее. Согласен, тема довольно интересная, а посему мы поступим так: когда в следующий раз этот клиент принесет тебе на реализацию очередную вещь, ты под любым предлогом задержишь его в своем магазине, а сам тем временем позвонишь по телефону, который я тебе скажу.

– Да, но мне бы не хотелось…

– Не ссы, Ароныч. Ничего с твоим клиентом не случится. Просто мои люди подъедут и со стороны немножко за ним понаблюдают, дабы понять, что это за фраер такой, В конце концов, тебе самому спокойнее будет. А вдруг он – прокладка ментовская? Может, менты таким образом на тебя копают.

– Если бы это была ментовка, боюсь, что сейчас я бы смотрел на закат немного в другом микроклимате, – скептически заметил Плуцкер. Но, спохватившись, добавил: – Но за заботу большое вам человеческое спасибо! И если так нужно для общего дела, я обязательно позвоню. Вступлю, так сказать, в сотовую связь. Тем более что в любом случае, рано или поздно, он все равно плохо кончит. И тогда, боюсь, на него навесят и много других, куда как менее невинных, шалостей. Включая сделавшего ноги Жана-Леона Жерома.[3] Случись беда – все на немого свалят.

– Значит, будем считать, что договорились. Еще выпьешь?

– Скорее да, чем нет, – облизнулся Плуцкер, происходивший из той породы людей, которым на халяву и алебастр – творог.