Уличные птицы (грязный роман) - Верховский

- Нет, - ответил Граф.

Красноштан аккуратно поправил лист на столе и хлопнул на него великолепную золотую скумбрию холодного копчения.

- Кто тут с пивом, наливай, - крикнул Граф, - гляди, какая рыбка подоспела.

* * *

Жизнь шла, а Гаврила так и не появлялся. От однообразия происходящего тошнило. Граф все реже и реже выходил из дальней комнаты в толпу тусующихся. В начале тусовка его манила, но он себя смирял, заставлял быть безразличным к смешным подвальным человечкам. Скоро он понял «кайф границы». Он запретил включать свет в своей комнате – настройщик отнесся к этой блажи с уважением. Граф велел приносить себе еду один раз в сутки, и без свидетелей. Он никогда не высказывал недовольства, если его забывали на день другой. Как-то настройщик провел эксперимент - не носил Графу пищу дней пять, но когда принес, Граф как обычно взял тарелку и сквозь темноту поприветствовал благодетеля пожатием руки. Больше настройщик не экспериментировал.

В тусовке пошли легенды о ТОМ, еще вчера близком и знакомом, а сегодня запредельном и непонятном, который живет в закрытой комнате, куда всем запрещен вход.

Мастер гордился своей привилегией посещать Графа.

* * *

Граф много времени проводил во сне. Когда он долго не ел, его сон становился больше похожим на забытье. Цветные яркие сны все больше сменялись черными. Черные сны координально отличались от сна без сновидений. Сновидения были, но они были абсолютно черными, как будто темнота комнаты пробралась в сон. В снах Графа присутствовали люди, точнее их голоса, Граф разговаривал с ними, но при этом он сам и все окружающее было погружено в полный мрак. Во время таких снов Граф все время искал выход на свет - он шарил руками по предметам в темноте, спрашивал невидимых собеседников, но все безрезультатно. Однажды он почувствовал ужасный омерзительный запах. Так мог пахнуть только разложившийся труп. Граф пошел на запах и тут натолкнулся на дверь. Он толкнул дверь, уперся плечом – бесполезно. Он закричал, стал бить кулаками - дверь гремела, но не поддавалась. Граф уперся в дверь лбом, пошарил руками - нашел ручку, потянул – дверь, скрипнув, легко поддалась. Свет дня ударил в глаза. Граф попал на веранду деревенской избы.

В избе была нестерпимая вонь. Граф прошел темным коридором и открыл обитый заиндевевшим тряпьем и войлоком створ в зимовку. Холод в избе был близкий к абсолютному нулю.

На сундуке, покрытом лоскутным одеялом, сидел похожий на нахохленного дрожащего воробья Толик Гаврилов – гениальный художник, и вообще великий человек. Волосы его и борода были выстрижены клоками - «племяш постриг». Босые ноги лежали на стуле. Большие пальцы ног напоминали распустившиеся бутоны пионов, эти цветы и источали сладковато удушливый запах. Остальные пальцы еще не распустились, но их черный цвет выдавал конкретное обморожение и начавшуюся гангрену.

- Резать будем или подыхать, - морщась от вони и одновременно улыбаясь, спросил Граф. - И, кстати, где тут аптека?

Гаврила передернулся всем телом, сжал кулаки перед собой, прищурясь, посмотрел на Графа:

- Может, так заживет... А аптека километров 30, в райцентре... А курево в деревне в магазине есть, но он скоро закроется.

- Хрен с ней с аптекой, у меня все есть, - самонадеянно соврал Граф, засунул руку в карман и достал облатку нужных таблеток и бинт. Легкое чувство удивления сменилось у Графа уверенностью, и он вынул из внутреннего кармана пачку «Примы» и зажигалку.

- Ты как нарисовался, - закуривая с наслаждением и одновременно морщась от боли, сказал Гаврила, - вроде теплей стало, или я уж совсем окоченеваю. Он пустил струю противного дыма.

Граф подумал: «Только бы настройщик со своим харчем не явился и не выдернул из сна». А в слух спросил:

- И как это ты, дедушка придурошный, сподобился?

- Годка наступление праздновали мы, с аппетитом, девка хорошая была, стихи гениальные, ну, с натяжечкой гениальные. Гости недели две тусовались – все настоящие крепкие ребята, без этих... Все пипелы с деньгами, приличные, не торгаши... А в основе, кто на искусстве заработал; и серьезные бандиты, тоже к искусству близкие... В конце второй недели вышел покурить в подъезд, возвращаюсь, а он ее ебет прямо на кухне. Я за ножи, а он меня, как ангела, в кальсонах выкинул в подъезд и, сука, дверь закрыл. Я б его порвал, но дверь железная, я нож подсовывал, подсовывал, да и сломал. Что делать - решил пойти на подвиг. Мороз под тридцатничек, и ветер... Еiskalt... Ебаный в дод... Первый раз в жизни от ментов прятался в кустах, Arschloch, а сам в тапочках – ног не чувствую, а что делать... Если на подвиг идешь, должно быть все по хуй... Ночевал в подъезде, ноги на батарею положил – пообжег. Портки на помойке нашел, знакомого встретил, тот похмелил и копейку дал... И я еле до родительской деревни дохуячил, а тут, видишь, печь-то провалилась... Вот...

* * *

Соседская бабка за баню попросила денег. Граф достал из кармана бумажку знатного достоинства – истопила и выдала три бутылки водки.

* * *

В тесном предбаннике, на старинном кресле-качалке, зафиксированном кирпичами в откинутом положении, возлежал напаренный намытый Анатолий Федорович Гаврилов. Сапожный и кухонный ножи, игла с вдетой капроновой нитью, вата, бинт, ножницы, пассатижи, вилка и ножовочное полотно – лежали на покрытой стираной наволочкой табуретке. Рядом, на полочке с зеркальцем стояли три бутылки водки, два стакана и флакончик йода. Граф сидел у ног Гаврилы на перевернутом эмалированном тазу.

Граф налил стакан водки и дал его Гавриле, тот выпил залпом. Глаза художника сразу помутнели - ослабленный организм поплыл. Граф намочил водкой большой кусок бинта, и стал тщательно протирать замозоленные копытоподобные гавриловские ноги. Затем насадил на вилку скрученный бинт, полил его йодом и густо намазал все ступни по щиколотку. Положил себе на колени шмат ваты, чтобы впитывала стекающую кровь. Налил еще стакан и поднес его забалдевшему Толику. Прихватив пассатижами огромный вековой клювоподобный коготь большого пальца, вокруг которого колосился вонючий черный цветок, оттянул палец в сторону, и кухонным ножом, чуть выше сустава, на уровне живой, здоровой кожи, в несколько приемов сделал круговой надрез. Гаврила утробно завыл.

- Давай, дружок, уж коли пошел на подвиг, давай до конца, - сказал Граф, и стал острым сапожным ножом быстро перерезать сухожилия. Потом, как крайнюю плоть, сдвинул в сторону стопы здоровую кожу, чтобы оставить запас закрыть культю, и отпилил ножовочным полотном сгнивший палец. Запах гнили перебил запах горелой кости. Граф поискал глазами, куда деть продукт ампутации, не найдя, приоткрыл дверь и выкинул смрадный обрубок за порог. Прижег культю йодом и, как смог, стянул на три узелочка кровоточащую шкурку. Налил в стакан полтинничек, поднес его Деду, тот схватил дрожащими руками и проглотил, выпучив глаза.

С остальными пальцами было проще, один за другим они вылетали за порог бани. Мизинцы Граф решил не трогать. Через час операция была закончена, а пациент в хлам пьян. Проверив пульс, Граф сказал:

- Ну вот, как хорошо, теперь и ногти стричь не надо, - Гаврила улыбался.

Граф открыл дверь - впустить свежий воздух. У порога бани сидел хозяйский пес, вилял хвостом и облизывался. Пальцев на снегу не было.

* * *

Тусовка в мастерской все разрасталась, а доходы мастера все падали. Весной он не смог платить за подвал. В начале июня собственник подвала повесил на входную дверь амбарный замок и сказал, что все имущество настройщика под арестом до момента расчета по аренде. Когда настройщик попытался объяснить, что ему необходимо попасть в подвал, так как у него в дальней комнате закрыт человек, хозяин воспринял это как наглую попытку мастера под любым предлогом проникнуть в помещение и забрать что-то ценное. Подручные домовладельца немного побили мастера, а татка жена пригрозила разводом, которого, почему-то, мастер очень боялся. Настройщик погоревал немного, повыпивал, потом у него прихватило почки, он допрыгался до реанимации, а выйдя из больницы, отправился на стройку класть кирпичи – зарабатывать для семьи.

* * *

В тусовке говорят, что только к концу весны (после обморожения и ампутации) Гаврила начал нормально ходить. Говорят, все лето картинки малевал, и за границу, через какого-то барыгу, задвигал; фотку этого барыги, в обнимку с Растраповичем, показывал – Растрапович, барыга, а в руках у барыги гавриловская картинка.

Поздней осенью, или в начале зимы, говорят, видели, как в большой пьяной драке у пивного ларька Гаврила получил ножом в грудь. Говорят, длинноволосое божество с усталыми красными глазами, в черном стареньком драповом пальто, и с огромными черными крыльями, вышло из-за ларька, подхватило косматого бузотера с ножом в груди под мыжку, и унесло через заснеженный пустырь. Показывали следы от босых ног на молодом снегу, борозды от волочившихся крыльев, и алую дорожку, обрывавшуюся в овраге на берегу ручья.