Из пережитого. Том 2 - Никита Гиляров-Платонов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Да чем же я могу наградить? — вероятно, отвечал с недоумением смиренный митрополит. — Он служит усердно, правда, но он не занимает штатной должности.
Обер-прокурор успокоил, и митрополит представил к Анне 3-й степени и, несомненно, радовался детски, что успел обломать такую штуку, выхлопотать своему слуге такую неслыханную награду!
Нечто подобное потом было с А.В. Горским. Когда поручено было Горскому с Невоструевым составить описание рукописей Синодальной библиотеки и когда совершена была ими первая часть этого беспримерного труда, с которым по полноте, основательности, глубине, подробности не могут быть даже сравниваемы знаменитейшие описания знаменитейших библиотек, составленные знаменитейшими учеными Европы, митрополит представил Горского к ордену Владимира 4-й степени. Награда, правда, небывалая: Горский не имел священного сана, но и не переходил в светское звание. Он оставался, подобно многим, на степени амфибия, точнее, на степени эмбриона, зародыша, из которого одинаково может выйти и водное, и земное существо. Такие лица стояли вне обычной служебной лестницы и не имели права ни на какие награды, кроме прибавки жалованья, квартирного пособия или перемещения на высшую кафедру. Высшая администрация петербургская, по крайней мере по словам директора Духовно-учебного управления, сделала даже чуть не законодательный вопрос из представления о награждении Горского. Ходатайство, однако, было уважено, митрополит утешен и с видом необыкновенно полного удовлетворения сказал Горскому, подавая орден: «За твою усердную службу царь жалует тебя дворянином». А ученики и ученики учеников Александра Васильевича, из тех, что облеклись в мундир или рясу, дюжинами уже получили таким путем дворянство и давно обогнали учителя, возвышаясь по служебной лестнице за труды, и количественно и качественно меньшие трудов Горского, при заурядной службе, которая своею государственною пользой даже в отдаленное сравнение не могла идти с заслугами и педагогическими и писательскими знаменитого профессора.
— А у нас не так, — сказал мне покойный граф Д.Н. Блудов с огорчением, — лишнюю бумагу составит, требует особой награды.
Произнесено было это замечание в 1853 году. Мне поручено было тогда разобрать, описать и распределить по учебным заведениям раскольнические книги и рукописи, в числе не одной тысячи экземпляров, хранившиеся в Синодальной библиотеке. На вопрос: «Что же вы за это получите?» — «Ничего», — отвечал я, удивив графа своим ответом и, в свою очередь, удивившись вопросу. Но после я уже не удивлялся, когда дознал порядки гражданской службы. Не удивился, когда услышал чрез немного лет, как и сам граф подвергся наградной эксплуатации, неслыханной даже на гражданской службе.
— Как это досадно, что это он наделал! — говорил мне А.Н. Попов, известный ученый, об одном своем товарище по службе во II Отделении Собственной Канцелярии Его Величества.
Граф Блудов был тогда главноуправляющим II Отделения, и А.Н. Попов состоял при нем и управлял его домашнею канцелярией.
— Мне нужно было съездить в деревню, — продолжал Попов, — он (называя другого чиновника) должен был знать, что нельзя же графа здесь одного в Москве оставлять. И вообразите, писец, кантонист К., воспользовался добротой графа, составил о себе представление, да какое! О производстве себя прямо в коллежские советники, да и орден на шею (кажется, даже — Владимира), и, наконец, пенсия. Государь из уважения к графу, конечно, утвердил. Но можно ли было допустить до этого, зная бесконечную доброту графа и неспособность его отказывать просьбам?
И долго негодовал Александр Николаевич, и долго не мог уходиться. А я слушал его и вспоминал о Горском и Святославском. Вот один со Владимиром 4-й, другой с Анной 3-й степени, представлявшиеся митрополиту удостоенными наград превыше самых смелых мечтаний. Вспоминал и об А.Ф. Кирьякове, между прочим, содействовавшем мне в описании раскольнических рукописей. Он знал исправно не только древний, но и новогреческий язык, и это послужило ему если не в несчастие, то в значительное бремя. При каждом сношении с восточными патриархами, когда приходилось справляться с древними актами, его запрягали рыться в архиве Министерства иностранных дел, извлекать из документов сведения и переводить их. Ему поручено было и перевести толкование Иоанна Златоуста на целую книгу Нового Завета («Послание к Галатам»). Все это он исполнял, разумеется, беспрекословно, хотя ни переводы, ни архивные разыскания не входили в обязанность профессора семинарии. И за все свои заботы и труды, иногда очень не малые и продолжительные, должен был он довольствоваться ласковым словом и благословением митрополита. Но так нас воспитывали; этот дух Филарета крепок был тогда. Уклоняться от труда, когда предложение его есть честь оказываемая, тем более — торговаться о труде обнаруживало бы бесчестный образ мыслей. Спрашивай о том, полезен ли труд, и старайся о том, чтоб он принес пользу; находи себе и утешение, и награду в приносимой тобою пользе. Рассуждая иначе, ты негодный наемник и не заслуживаешь ни доверия, ни уважения, да и пользы принести не можешь, потому что не служишь и не способен служить делу. С тем же А.Ф. Кирьяковым был случай даже несколько забавный. Его перевод «Послания к Галатам» был напечатан на синодский счет, а ему, переводчику, даже экземпляра не подарили. Этой черствой невнимательности тоже нельзя одобрить. Но забавно, что переводчик, чтобы поднести митрополиту свой труд в печатном экземпляре, вынужден был его купить и на свой счет переплести!
Лично я зазнал А.П. Святославского только шапочно, и притом когда уже состоял на кафедре. Гладко выбритый, с вежливо ласковым выражением, он низко кланялся всем нам, и старым и молодым педагогам Академии, был предупредителен. Он держал себя не по своему действительному значению, а по табели о рангах и внешнему положению в архиерейском штате.
Глава XLIII
ТОВАРИЩИ
Еще чуть ли не в первый месяц пребывания моего в Семинарии завязалось у меня самым оригинальным образом знакомство с одним соучеником, поступившим из другого училища. С поперечной скамьи, на которую первоначально был посажен, задумал я пересесть куда-нибудь и выбрал вторую скамью на той же левой стороне. Почему ее, а не другую? На правую переходить далеко, а первая на левой была занята старыми. Во все два года я и не оставлял левой стороны, садясь то на второй, то на третьей скамье. На первых садиться, выставляться, находил неловким.
Сижу. С обеих сторон незнакомые лица. Во время лекции чувствую, чья-то рука с правой от меня стороны под пюпитром тянется к моей, ищет и кладет в нее бумажку. Поднимаю из-под пюпитра руку, развертываю бумажку и вижу: совершенно пустая. Сидевший направо сосед моего соседа хихикнул; его сосед, сидевший далее, тоже засмеялся. В наступивший свободный час после лекций шутник стал отпускать насчет меня остроты, впрочем, безобидные, задирать меня, обращаясь и лично, без дерзостей и оскорблений, однако. Сколько понимаю теперь, это был бурсацкий способ рекомендовать себя в знакомство. Более умного и более приличного способа малый не придумал. Он был Перервенец, следовательно, круглый сирота и никакого общества кроме бурсачного не видал. Пришлось мне познакомиться невольно; я должен был отзываться, а затем и сам задавать вопросы. Знакомство, так оригинально начавшееся, продолжалось затем во весь семинарский курс. Только Академия нас разлучила; приятель мой и туда за мною последовал, но не выдержал вступительного экзамена.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});