Душевные омуты. Возвращение к жизни после тяжелых потрясений - Джеймс Холлис

Однако Джейн часто мучили мигрени. Она пыталась от них излечиться при помощи самых разных средств: медикаментов, гипноза, биополя, но ничто не приносило ей кардинального облегчения. В отличие от Джеральда, который знал, что испытывает гнев, имевший, впрочем, ложное направление, Джейн никак не удавалось его осознать. Она считала себя доброжелательной и радостной, такой она и была в действительности, но вместе с тем она несла в себе огромный заряд гнева, образовавшегося не только из-за постоянного чрезмерного насильственного воздействия на нее в детстве, но и – на гораздо более глубоком уровне – вследствие деформации ее души.

Джейн постоянно пребывала в такой депрессии, которая возникает из-за обращенного внутрь гнева. Она нападала лишь на одного человека, на которого ей было позволено нападать, – на саму себя. Под ее поверхностной лучезарной радостью мерцала ярость. Такое количество негативной энергии должно было находить какой-то выход. В детстве она ни разу не могла себе позволить удовлетворить свои истинные потребности – выразить свое возмущение. Поэтому возмущение постоянно у нее накапливалось и скрывалось за ее Персоной, которая никогда никого не должна была обижать, и со временем Джейн так идентифицировалась с этим ложным заботливым Я, что бессознательно обратила его в профессию, благодаря которой она смогла продолжать лечить все больное человечество. Хотя Джейн хорошо выполняла свою работу и люди были ей благодарны за ее деятельность, она по-прежнему оставалась травмированным ребенком, который мог поддерживать свое хрупкое психическое равновесие только посредством экзистенциальной лжи.

Поворотной точкой в психотерапии Джейн стал тот момент, когда ее родители, жившие в другой части страны, вернулись в город, где жила она. Ее головные боли стали совершенно невыносимыми, и она осознала и то, что в намерения родителей входило снова заставить ее исполнять роль заботливой сиделки, и собственный страх, что теперь она не сможет соответствовать этой роли. Страх, который она испытывала и который сначала защищал ее от чувства вины, был чувством ребенка, лишенного выбора и обязанного проявлять благоразумие ради благополучия семьи.

Когда Джейн смогла объективно оценить свою вину, свой страх и свои головные боли, она увидела в них защиту от той бездны гнева, которая в ней существовала. Когда Джейн смогла произнести то, что до сих пор произнести не могла, когда она смогла выразить свою ярость и сказать родителям НЕТ, ее головные боли прекратились. Конфронтация с родителями действительно стала самым трудным эпизодом в ее жизни. Несмотря на переполняющий ее детский страх, теперь она стала взрослой и устанавливала границы там, где их раньше никогда не было.

Насилие, которое Джейн испытала в детстве, интериоризировалось и стало очень «токсичным». Куда «хорошая девочка» могла деть свою ярость, кроме как направить ее на саму себя? Присущая ей психодинамика самобичевания по своему смыслу перекликается со смыслом поэмы Уильяма Блейка «Ядовитое дерево», написанной в 1794 г.:

Я был разгневан на своего друга:Я сказал ему о своем гневе, и гнев прекратился.Я был разгневан на своего врага:Я не сказал ему о своем гневе, и мой гнев вырос[99].

Затем автор (лирический герой поэмы) обильно «подпитывает» свою злобу страхами, слезами, улыбками и уловками, – именно так, как это научилась делать Джейн. Спустя какое-то время запретные плоды с этого дерева становятся ядовитыми и причиняют вред не только окружающим, но и тому человеку, в душе которого они созрели. На ядовитом дереве, как и на райском Древе Познания Добра и Зла, растут горькие плоды, в частности, мигрени; выкорчевать его можно, только пройдя через очищающий катарсис, который не мог выдержать ребенок. Джейн не могла пойти на риск и противостоять эмоциональному напору, от которого ей приходилось защищаться, поскольку мигрени становились все сильнее и поскольку она, наконец, стала достаточно сильной, чтобы признать гнев, который всегда несла в себе. Этот гнев был не только закономерной реакцией на ее травму – он стал для нее источником энергии, необходимой, чтобы измениться и сделать все, чтобы исцелиться.

Труднее всего преодолеть гнев, если мы признаем, что основную проблему представляем мы сами, что нам мешают жить наши убеждения. Несомненно, одним из самых потрясающих открытий, сделанных теми, кто стремится к познанию и ответственности, является осознание собственного бессознательного соучастия в причинении себе зла. Из истории Джейн хорошо видно, что постоянный страх, лежащий за нашими защитами, наше ложное Я, принимать очень трудно. История Джеральда показывает, что не менее трудно перестать делать проекции и ненавидеть окружающих. Но сложнее всего признать сам факт того, что мы сохраняем внутри свою травму. Апостол Павел сказал приблизительно следующее: хотя мы знаем, что есть добро, мы добра не делаем. Картина Айвана Олбрайта в Институте искусств Чикаго называется так: «То, что я должен был сделать и не сделал».

Кому из нас не известна едкая горечь этих слов? Кто из нас не просыпался в четыре часа утра, чтобы осознать ужасную истину: мы готовы ругать себя за то, как мы распорядились своей жизнью, за то, кем мы стали, за то, что мы сделали для других. Мы можем испытывать при этом стыд, грусть или депрессию, но и то, и другое, и третье можно считать той долей гнева, которую мы направляем на себя.

Иногда этот гнев проявляется в том, что мы изливаем свое раздражение на окружающих и даже причиняем им боль. Чаще всего это глубинный гнев, который возник потому, что душа человека разделилась и одна ее часть вступила в конфликт с другой, что проявилось в многочисленных случаях самооговора, самоунижения и саморазрушения, подрывающих собственные возможности человека.

В конечном счете нам следует признать, что в душе каждого человека, наряду с душевным омутом грусти, существует и бездна гнева. Гнев – это закономерная реакция души на ее травму. Мы можем оставить эту травму неосознанной именно потому, что выражать ее крайне опасно. Мы можем обернуть эту травму против себя, испытав психосоматическое недомогание, депрессию или причинив себе какой-то иной вред из-за принятия неадекватных решений. Или же мы можем перенести свой гнев на других и тем самым травмировать тех, кто молчаливо заменяет нам людей, с которыми мы избегали прямого столкновения в прошлом. В таком случае гнев становится рефлекторной реакцией на «ограничение души». И тогда он – уже не только часть защитной психической системы, а жизненно важный индикатор, добравшись до истоков которого мы можем прийти к исцелению души.

После обработки сознанием гнев превращается в жизненную энергию, необходимую не только для исцеления, но и для исполнения желаний души. Пока мы идентифицируемся с психической травмой, мы продолжаем пребывать в состоянии жертвы, увязнув по уши в трясине гнева. И только признав, что у нас на пути встал трехглавый свирепый пес Цербер, олицетворяющий «избыточность», «недостаточность» и самобичевание, мы получаем шанс миновать его страшные пасти.

Хотя первичные травмы редко поддаются исцелению, можно переосмыслить их символический смысл, который мы осознали. Погрузившись в пучину гнева, каким бы справедливым он ни был, мы опускаемся в Ад и оказываемся в самом начале своей индивидуальной истории. Наша жизнь в настоящем времени по-прежнему во многом определяется травмой, полученной в прошлом. Только признав наличие гнева, поняв его природу и определив его воздействие на наше воображаемое Я, – только тогда мы сможем, наконец, освободиться от ограничений прошлого. Трехглавый пес Цербер оказывается у нас на пути – вот там, совсем недалеко впереди. Но он находится и у нас внутри; мы носим его в себе. Только согласившись с доктором Фаустусом, что место, где мы находимся, – это Ад, мы отправимся по долгой и крутой дороге, ведущей наверх из «царства мертвых».

Глава 7. Страх и тревожность

Страх – айсберг, мы – «Титаники»

Когда я взялся за эту главу, у моей дочери Тарин начались роды. каждые пять минут она мучилась от схваток. Ко времени окончания этой главы я надеялся увидеть свою дочь и свою первую внучку Рэчел. Я с нетерпением ждал этого двойного удовольствия. Вместе с тем я должен признаться в том, что меня преследовали невротические мысли.

Когда мне сообщили, что у Тарин начались роды, я почувствовал не радость, а страх. Моя первая мысль, которой я совсем не горжусь, была такой: «Появился еще один объект для моего беспокойства». Вторая моя мысль была о Тарин и том новом бремени, которую ей, честолюбивой женщине, предстоит на себя взять. Моя третья мысль была «правильной» – это было ощущение глубокого трепета от величайшего явления природы, крошечной, но весомой частью которой является каждый из нас. Я вспомнил о том, как, присутствуя при рождении Тарин, я не верил ни в существование таинства, которое происходило тогда, ни в то, что я потом смогу поверить в снизошедшую на меня благодать, даже когда увижу ее. То же самое относится и к рождению ее брата Тимоти – самой интересной личности, которая мне когда-либо встречалась. Если же я был благословен, ибо судьба подарила мне таких прекрасных детей, которые теперь, повзрослев, стали моими друзьями, то почему при рождении внучки у меня в первую очередь возникла невротичная, пронизанная страхом мысль?