Собаке — собачья смерть - Антон Дубинин

— На вот, попей.

— А… ему?

У монаха хватило воли не вцепиться во фляжку обеими руками, но кивнуть на товарища.

— В свой черед. Сперва ты, потом он. Тебя завяжем — его развяжем, и что свяжем, то и будет связано, а что развяжем — то развязано, пока опять не надо будет вязать. Так вот и кюре говорят, верно, Черт? Пусть полежит малость. Ты пей давай. И умойся, что ли.

— Вода еще… есть?

Странно обсуждать хозяйство с Раймоном — словно бы осведомляться у келаря о наличии вина — словно бы так и надо, это теперь их жизнь, это теперь — их монастырское, можно сказать, начальство. В недолговечном монастыре на двоих. «Не было бы у тебя никакой власти надо Мною, если бы не дано тебе свыше», вспомнилось некстати… Вот же ум проповедника, странное орудие — когда зовешь его на помощь в экзамене или перед паствой на кафедре, порою молчит, как камень, а когда не надобно — так и извергает цитаты из Писания.

— Есть вода, есть. Вина не обещаю, а вода будет.

С великим наслаждением Аймер проделал все предложенное — сперва высосал флягу едва ли не до дна, смакуя каждый глоток, потом вылил остатки в ладонь и обтер с лица начавшую подсыхать кровь. Добрый пастырь Раймон извлек из сумы яйцо, обчистил скорлупку — понимая, что Аймеру с его руками это сейчас не под силу. Голодный заглотил угощение, почти не жуя; следом — второе, и его так же жадно проводил глазами внимательный Черт. Следом пошел кусок серой лепешки — ничего вкуснее Аймер, похоже, еще не ел в своей жизни. Лишь на лепешке он вспомнил, что даже не помолился перед едой, и торопливо пробормотал над хлебом Benedic Domine, на что его страж прохладным голосом предложил не болтать и поторопиться жевать.

— И еще бы, др… то есть Раймон…

— Что еще?

— По нужде бы. Нам обоим.

— А, да, конечно. А я уж запамятовал, что вам, святым и премудрым, тоже отхожее место требуется. Ладно, свожу. Только снова по очереди. Я с тобой, а Черт — покамест — с ним… Сидеть, Черт! Сидеть, стеречь. Двинули. Заодно узнаю ответ на вопрос, которым с малого детства мучаюсь…

— Вопрос?..

— Правда ли, что кюре да монахи со дня, когда им выстригают макушку, начинают срать белыми цветочками.

Шути, шути. Только дай сходить куда следует.

Так думал Аймер, передвигая непослушные ноги к выходу, и едва не разрыдался, увидев на краю леса апельсинный свет заката, а над собой — лоскут сумеречной синевы с неяркой еще, прозрачной звездой. Просил ведь еще один раз увидеть… И вот увидел. Дальше уже, наверно, только новое небо?

Эта звезда, прозрачный камень из короны Богородицы, так и стояла у него под веками, когда братья — снова связанные, снова бок о бок в смертной колыбели из прелых листьев — шепотом читали антифоны. И ничего, что Антуан звезды не видел, не разглядел, даже не понял, о чем брат спрашивает и к чему эта мелочь; но звезда точно там была, меж пляшущих листьев, смотрела сверху вниз чистым оком, обетуя, что очень скоро будет день гнева, переплавляемый мужеством и верою в день истины. Как будто этой звездой взглянул на Аймера Господь.

— О, Аймер. Наконец я снова вижу тебя.

Аймер слегка задохнулся, открывая глаза, залитые тяжестью. Дальнюю пещеру заливал сероватый свет утра, неожиданно такой ясный, что различить можно было каждую нитку паутины, пару капель, сползавших по шершавой стене… И фигуру, стоявшую в ногах лиственного ложа, а через миг уже склонявшуюся над ним: женщину, тонкую, темную, совершенно знакомую — Аймер с изумлением отпрянул от Гильеметты-Пастушки, Раймоновой сестры. От той самой — как он сразу не догадался, как мог не понять — чей прерывистый голос звал и шептал ему от дверей в предыдущем веке. Три ночи назад, когда за ними с Антуаном пришли.

Он едва приоткрыл рот — но даже тишайшему вопросу она не позволила вырваться из его уст, запечатав их горячей ладонью. Ладонью, вкус которой — молоко или мед, или молоко и мед вместе — успели вопреки его желанию уловить Аймеровы губы.

— Тшшш… Я пришла за тобой. Я пришла тебя спасти. Ты только молчи — т-ш-ш… И делай что я скажу.

Что-то здесь было не то — непонятно, как и получилось. Они ведь с Антуаном засыпали бок о бок, на узких досках едва хватало места для двоих, а теперь ложе словно расширилось, Антуан словно отодвинулся — он по-прежнему лежал здесь, тихо сопя лицом в листья, но непонятным образом между ними теперь нашлось достаточно пространства для третьего, для человеческого тела. И это тело — гибкое, нежное и совершенно живое — уже скользнуло теплой рыбкой между ними, заставляя Аймера еще сильнее вжиматься в стену. Впрочем, сильнее было некуда, камень не их тех материалов, что прогибаются.

Ммм, попытался шепотом выдавить он сквозь ее ладонь; но Гильеметта, чьи черные волосы, в кои веки не скрытые под платком, а зачем-то распущенные по плечам, шелком скользнули по его щеке, не дала выговорить ни слова. Губы ее уже двигались возле самого Аймерова лица, и дыхание ее было как травы с гарриги, напитанные солнцем травы, о запахе которых он так мечтал, в первый раз засыпая пленником.

— Молчи и слушай меня: я люблю тебя, Аймер, я так люблю тебя, давно люблю — еще с тех самых пор, давно желаю, чтобы и ты меня полюбил…

Как он умудрился принять ее за Гильеметту? И всего-то в них было общего, что красота, горячая лангедокская красота, которую он тогда не успел — не удосужился — разглядеть в женщине, горячими руками ухватившей его за пояс, за кожаный ремень, за запястье, повторяя эти самые слова: «Люблю, так люблю, всегда хочу любить»… Значит, она была отсюда — до чего странно — хотя чего же тут странного, иначе и быть не могло. Муж выгнал ее? Сама убежала? Какая же разница теперь, но как же это было страшно — отбиваться от нее, крича страшным шепотом и пылая от стыда, отрывать от себя цепкие руки, просившие всего-то милостыни, милостыни касания. В то время как он…

Он опять пытался отвернуться, словно проваливаясь сквозь влажные доски, сквозь пол — все кругом разъезжалось, и сильнее всего разъезжались Аймеровы мысли, закручиваясь в беспомощный хоровод. Только руками уже не мог себе помочь, и ее руки были свободны бродить по его телу, горстями забирая ту милостыню, что он волей своей отказывался дать:

— Люби меня… Люби меня, только скажи, что полюбишь меня, и я отпущу тебя. Освобожу твои руки. Освобожу тебя целиком.

Хабит на животе Аймера уже промок от пота; кровь ходила по телу толчками, вызывая жутко позорные, жутко приятные пульсы в самых неожиданных местах, причем невозможность шевельнуть руками в свою защиту только обостряла эту пугающую сладость, распиравшую изнутри. Однако разума его, уже почти плывущего, все-таки хватило для осознания несоответствий — такого огромного числа несоответствий, от серого света до бредовых ее слов, — чтобы спросить:

— Бога ради… Кто ты?

Слова приходилось выдавливать, как сквозь кляп, будто рот снова был забит обрывком скапулира; кляпом были собственные губы, собственный — будто раздавшийся вдвое, огромный язык.

Женщина слегка отстранилась, чтобы говорить внятно; руки ее при этом не переставали ласкать Аймера, медленно, но верно приходившего в ужас. Руки ее расстегнули пуговицы на груди туники, под нарамником, скользили по шее, по спине, почти обжигая.

— Я — та, которая хочет тебя, Аймер… Которая так желает тебя. Которая давно тебя знает. И ты меня тоже знаешь… и ты тоже желаешь меня.

Какая там крестьянка, о Иисусе, слепой бы так не ошибся, впрочем, он был хуже чем слепой, он и сейчас до конца не мог разглядеть… Голова его невольно запрокинулась, рот сам собой приоткрылся. Тело жило своей, независимой от души жизнью, разум, смысл, — все это только мешало плыть, окончательно сдаться, позволить единственное длинное движение от стены — в ее сторону… А, черт, это же все сон, это даже не настоящий грех, это даже… Ведь так… же… просто…

— Я не лгу, — шептала женщина, приблизив знакомое — такое знакомое — благоухающее лицо к самому его лицу, мокрому и избитому. — Да, это все не настоящее, это только сон, ты можешь себя отпустить, себе позволить… Один раз в жизни позволить мне полюбить тебя, понарошку, только во сне, а обещание свое я сдержу наяву, я ведь вольна… Я могу освободить тебя по-настоящему, обещаю тебе, ведь я могу приказывать, эти люди сейчас служат мне, не кому иному, даже если они… об этом не знают. Ты только скажи одно слово. Открой мне свои губы, поцелуй меня и скажи только одно…

— Нннннет, — выдавил Аймер сквозь воздушный кляп; никогда еще ни одно слово — включая признание Гальярду в членовредительстве, включая самые тяжкие исповеди — не давалось ему с таким трудом. — Ннет… Уходи. Я тебя ннне… нне знаю.

Шепотом смеясь, женщина прижалась еще плотнее, почти обвиваясь вокруг него; платье ее — то, что сначала казалось темным тесным платьем — каким-то образом слилось с ней, смешалось с ее темной кожей, ничуть не стесняя движений. Сейчас я не выдержу, сейчас меня разорвет, отчаянно подумал Аймер — и додумался, прикусил губу и щеку изнутри так, что в голове слегка прояснело. Скорее, пока я еще могу, пока я помню — Дева, о, Дева, не дай ей — не дай ему — меня забрать, чистота святая, башня из слоновой кости, сила испытуемых!