Поселок Тополи - Айвен Саутолл

Но в глубине души Лорна знала, что сегодня все силы земные и небесные не препятствуют, а помогают пожару. Ветер не переменится, потому что в это время года всегда дует с севера, дождя не будет, потому что сейчас дождя нет нигде, ищи хоть за сотни миль, и не будет людей с огнетушителями, потому что перед таким чудовищем, заполнившим все небо, люди бессильны, — если она еще кого и увидит, это будут люди смертельно усталые, разбитые, бегущие от гибели куда глаза глядят. Но кто пойдет сюда, по этой дороге, в этот тупик? И молитвы не остановят пожара, не то уж давно бы остановили, и не остановят его ни реки, ни озера, ни водохранилища, и сам он не догорит и не погаснет, пока будет чему гореть. Ничто его не остановит, пока он не достигнет океана, за пятьдесят, за шестьдесят миль отсюда. Конец света еще далеко, может, он никогда и не настанет, но для нее конец уже начался.

Она стояла в грязи среди рядов моркови, подставляя лицо прохладным брызгам, поглядывая на сумрачное небо, на запад, на север, на юг, в необозримый дымный свод, в сплошной дым, из которого сыпался пепел, листья папоротников, деревьев, кустов, ветки, клочья коры и сгустки смолы величиной с куриное яйцо. Многие из них дымились. Многие падали на землю, не погаснув. И тысячи птиц стаями летели на восток: орлы и ястребы, вороны и попугаи, сороки и кукабарры, скворцы и зяблики, — свободные птицы, они летели высоко над ней, а ее оставляли внизу. И где-то гул, как от сильного ветра, но не ветер, — где-то гул, о котором ей говорил Джон, но сам никогда его не слышал, потому что с такими пожарами ему не приходилось бороться, гул, о котором как-то рассказывал дед Таннер, гул, не похожий на другие, совсем особенный. Вроде как на море в шторм, но не такой. Вроде как при землетрясении, но не такой. Вроде как от лавины, но не такой.

Что толку тревожиться, думать о спасении моркови, или малины, или сараев, или дома? Все равно поздно. Или еще не поздно?

Она почувствовала, что уменьшается. Это было странное ощущение. Она посмотрела на свои руки, словно готовая к тому, что они стали маленькие, как у грудного младенца. Заплакала и удивилась, что слышит свой голос, а не плач ребенка.

— Господи, — сказала она, — пожалуйста, пошли мне кого-нибудь! Я совсем одна.

Но оставался Черныш. Черныш, который прыжками мчался к ней через поле. Черныш, который лаял так, как всегда лаял, когда хотел доложить, что нашел что-то интересное — вомбата, или кенгуру, или змею, или муравьеда.

Грэм чувствовал, что что-то неладно, но не мог заставить себя очнуться. Ему не хватало воздуха, все тело затекло, одолевала усталость. Ему очень не хотелось просыпаться. Хотелось спать и спать, чтобы заглушить отчаяние, подстерегавшее его в мире сознания. Но сознание не оставляло его в покое тянуло из глубин сна только что не за волосы. Оно твердило: «Проснись!» и кололо иголками, сотнями иголок, все с одного боку.

Он перекатился на другой бок и чуть не вскрикнул от боли, когда кровь побежала по онемевшим жилам.

Теперь он проснулся. В овраге было полутемно. Сперва он даже подумал, что проспал весь день. Эта мысль не очень его встревожила он еще старался дышать поглубже, чтобы утихомирить боль в боку, вдыхая что-то горькое, как тот вкус, что застоялся у него во рту, что-то совсем непохожее на чистый, свежий воздух. Постепенно он понял, что сумрак — не естественный, не вечерний. Циферблат его часов сначала расплывался перед глазами, потом он ясно увидел: 9.28. 9.28 утра? Ну да, конечно. В 9.28 вечера было бы уже совсем темно.

Тут он увидел собаку.

Едва глаза их встретились, как собака залаяла, а у мальчика сердце подскочило от страха. Их разделяло не больше пяти шагов. Потом он увидел девочку. Она стояла рядом с ним на коленях, он не увидел ее раньше, потому что лежал к ней спиной.

— Просыпайся! — говорила она. — Ну же, встряхнись!

— Я не сплю, — сказал он хрипло, принимая сидячее положение, побаиваясь собаки, встревоженный появлением девочки, пришибленный гнетущим ощущением вины, которого еще не мог бы объяснить.

— Вставай, — сказала она, — если не хочешь сгореть заживо. Крепко же ты спал! Я еле-еле тебя добудилась.

Он ничего не понимал.

— Встань! — сказала она резко. — Встань сейчас же!

— Ноги мои… — простонал он.

— Вижу. Как тебя угораздило так их отделать?

— Ох, да… Уйди. Оставь меня в покое…

— Слушай, — сказала Лорна, — хочешь ты остаться в живых или нет?

— Я заболел, — сказал Грэм. — Видишь, я болен, оставь меня в покое.

— Так тебе хочется сгореть заживо?

— А? Ты о чем говоришь?

— Говорю о лесном пожаре. О пожаре, который ты и твои дружки запалили.

Грэму вдруг стало холодно — холодно, несмотря на страшную жару, холодно до самой макушки, до кончиной пальцев, так холодно внутри, что даже не хватило духу отпираться. Он только тупо ее поправил:

— Это не они. Это я.

— Тебя зовут Грэм? Да?

— Да.

Лорне нравились его страдальческие глаза, перепачканная физиономия, еще что-то в нем, чего она не умела определить.

— Грэм, — сказала она, — давай будем друзьями. Я тебя не брошу, а ты не бросай меня. Пожар идет сюда. Вставай, пойдем. Ты должен встать и помочь мне. Иначе мы оба наверняка сгорим заживо.

Она была такая деловитая, спокойная, так знала, чего хочет… Здравый смысл подсказывал, что ее надо слушаться. Грэм ухватился за ее протянутую руку и со стоном поднялся.

Не выпуская ее руки, опираясь на нее, он спросил:

— Это тебя зовут Лорна?

— Да.

— Как твой отец, ничего?

— Я не знаю.

— Ты меня прости… за все.

— Хорошо, хорошо. Уоллес и Гарри поехали с ним. Дедушка Фэрхолл повез его в больницу. Они хотели мне позвонить, но не могут: телефон не работает. Им бы уже пора вернуться, но их все нет.

— Из-за пожара?

— Наверно. Пожар ужасный. Ты башмаки надеть можешь?

— Нет.

— Рюкзак твой я заберу. Так тебе легче будет идти.

— Он тяжелый.

— Это для тебя тяжелый, с твоими-то ногами. Давай его сюда… А теперь идем скорее. Ради бога, скорее.

…Надо было так случиться, что они встретились на последних ярдах дороги перед спуском в Милтондэйл, на опушке казенного леса, там, где кончались темные хвойные деревья и начинались светлые, лиственные, и декоративные кустарники и дома. Вернее, там, где вчера кончался лес и начинался город. Сегодня эта граница стерлась. Сегодня и там и тут были языки пламени, дым и чернота.

Ни дедушка Фэрхолл, ни отец Стеллы не предвидели этой встречи. В особенно опасные минуты мир иногда оказывается очень тесен.

Дедушка и Уоллес вышли из-за последнего перед городом поворота. Они тащили старика Джорджа, кое-как привязав его к сиденью машины. Он весил добрую тонну. До чего же он был тяжелый, до чего же у них болели руки — натруженные, все в волдырях, даже в порезах от острого края сиденья! Промокшая от пота одежда облепляла их, щекотала и царапала, тело истосковалось по передышке, по воде, по отдыху. Дедушка ждал, что сердце у него вот-вот остановится или разорвется, но оно все стучало, так громко, что в голове мутилось.

Гарри окончательно сдал. Его то и дело рвало, и они ушли вперед без него — пусть догоняет, когда сможет. Он отстал не намного, на каких-нибудь двести ярдов, но ему делалось все хуже. Очень уж он наглотался дыма, и нервное потрясение подкосило его сильнее, чем других, хотя он-то думал, что отделался легче. Сначала оно длилось недолго, всего несколько минут, а потом снова накатило на него, как гигантская волна или как оглушительный шум. Бешено несущаяся огненная стена, хоть и осталась позади и в пространстве и во времени, как будто снова надвинулась на него. Потом еще раз и еще. Тогда он закричал не своим голосом. А теперь еле тащился, ссутулившись, понурив голову, свесив руки. Его бросало то в жар, то в холод. Внутри у него все высохло. Жажда мучила его немилосердно, и подгоняло только сознание, что, если он остановится, на него может свалиться еще тлеющее дерево или какой-нибудь новый пожар преградит ему путь. Оттого, что он двигался, опасность была не меньше, так только казалось. Если бы жизнь не сулила Гарри столько хорошего, если бы он не мечтал стать настоящим мужчиной, он бы упал тут же на дороге и больше не встал. Впрочем, дорога была горячее, чем воздух. Горячее, чем песок в пустыне. Она даже через подошвы жгла ноги.

Дедушка и Уоллес медленно вышли из-за поворота, и внизу перед ними раскинулись пригороды Милтондэйла — странная мешанина из живого и мертвого, затянутая дымом, а местами еще ярко пылающая. Ливни искр, волны дыма, из которых ветер наметал холмы пепла. Там и тут уцелевшие от огня высокие деревья, острова уцелевших садов, обожженные, но не рухнувшие дома, а рядом — растрескавшиеся кирпичные трубы, торчащие из груды покореженного железа, как взорванные пушки, окруженные трупами. И запах. Ни с чем не сравнимый запах сгоревших вещей, когда-то служивших человеку, — запах сгоревших столов, сгоревших книг, сгоревших постелей, сгоревших кресел, сгоревшего хлеба. Что-то горело зеленым огнем с черным дымом. Что-то горело красным огнем с белым дымом. Что-то обугливалось. Что-то взрывалось. Что-то не сгорало, но обращалось в пыль. Что-то громко трещало. Что-то разбивалось вдребезги. Что-то плавилось. Что-то исчезало на глазах.