Дурное влияние - Уильям Сатклифф

Желудок сотрясается и хлюпает, выворачиваясь наизнанку, снова и снова, даже когда выходить уже нечему. К моменту, когда я вновь могу выпрямиться, в глотке такое ощущение, будто ее выскребли до мяса, а желудок — как холодный булыжник.

Когда тебя перестает рвать, ты словно выходишь из глубокого сна. Я даже слегка удивлен, что до сих пор нахожусь в парке, и почти забыл, что Олли с Карлом все еще здесь.

Откуда-то издалека доносится голос Олли:

— Ты в порядке?

Я киваю и сплевываю. Набрать слюны — целая проблема. Гляжу на Карла, но тот на меня даже не смотрит. Он смотрит на лужу блевотины. Я следую за его взглядом, и мое сердце начинает громко дубасить, когда я понимаю, на что он пялится.

Прямо там, в центре лужи, — моя сигарета, докуренная до половины. По взгляду Карла я догадываюсь, о чем он сейчас думает. Я почти уверен, что он хочет заставить меня поднять ее и докурить до конца. И даже если та не зажжется, он все равно попытается заставить меня взять ее в рот.

Если это так, то я даже не знаю, что я с ним сделаю. Не знаю, смогу ли сдержаться, чтобы не схватить его за шкирку и не сунуть мордой в блевотину и давить изо всех сил, пока он не вдохнет и не подавится ею. Я буду вжимать его нос в землю, пока из него не хлынет кровь и не смешается с блевотиной, и ему придется глотать и то и другое. И мне насрать, что он сделает со мной потом. Мне абсолютно по хрену!

Карл безмолвствует целую вечность. Наконец он отрывает взгляд от рвоты и смотрит мне прямо в глаза. Последнее время он глядит на меня так, что мне кажется, будто он знает, о чем я думаю. Ясное дело, что этого не может быть, иначе он давно вышвырнул бы меня на фиг, но сама мысль, что такое возможно, — мысль, что ему известно, как сильно я его ненавижу, пугает меня до смерти.

— Здесь воняет, — говорит он. — Пошли отсюда.

На уроках я опять сижу с Олли, с особого разрешения миссис Диксон, но в школу мы ходим вместе не каждый день. Я то захожу за ним, а то — нет.

Когда мы вдвоем, без Карла, все немного странно. Не сказать что между нами так уж все гладко, но и притворяться тоже нет смысла, иначе это будет выглядеть показухой. Кому ж захочется ходить с маской, которую можно снять в любой момент по желанию?

Дома я ничем не отличаюсь от себя прежнего. Ничего не изменилось. Думаю, Олли тоже ведет себя дома, как раньше, а значит, мы, наверное, могли бы общаться друг с другом нормально, но этого не происходит.

Кроме одного раза. Мы возвращаемся с уроков, грохочем раздавленными банками из-под кока-колы, которые нацепили на подошвы башмаков. Стучим по тротуару, гремим и цокаем, я стараюсь выбить у Олли его банки-каблуки, а он нападает на мои, и мы устраиваем потасовку, довольно шумную из-за всего этого грома, лязга и бряканья металла о дорогу, и в конце концов оба оказываемся в траве за сломанным фонтаном, буквально катаясь со смеху.

И лишь перестав смеяться, я вдруг соображаю, как это странно. А потом думаю, что самое странное в этом то, что все это вовсе не странно. Слоняться без дела, валяться на траве, хохотать до резей в боку — раньше такое было в порядке вещей, было естественно, но теперь ушло, и ушло безвозвратно. С Карлом совсем не так весело. Он заставляет нас делать разные вещи, страшные вещи, захватывающие вещи, и порой мы и правда хохочем друг над другом, но это не настоящее веселье, с играми и смехом. Не так, как сейчас.

Взглянув на Олли, я понимаю, что он думает о том же самом. И знаю, что вслух он об этом ничего не скажет.

И вот, когда новое ощущение уже готово испариться, я говорю:

— Карл… он немного… — Я мешкаю, подбирая нужное слово. — Чокнутый.

Олли пожимает плечами.

— Ты когда-нибудь думал о том, что без него было лучше? — продолжаю я.

Олли пристально смотрит мне прямо в глаза. Ни один мускул не дрогнет на его лице, но я вижу, что внутри он весь на взводе.

Я даже не сразу просекаю, о чем он думает. А когда понимаю, спрашиваю себя, чего же он тянет. И тут до меня доходит. Олли боится ловушки с моей стороны. Опасается сказать правду, поскольку считает, будто я спрашиваю специально, чтобы потом сдать его Карлу с потрохами. Просто невероятно, что ему в голову могла прийти такая мысль, но по глазам Олли я вижу, что не ошибся. Он пытается понять, можно ли мне довериться.

— Я не скажу ему!

Слова вылетают из меня как-то неправильно. Вроде как я на него ору.

— Можешь говорить ему что угодно, — отвечает Олли. — Мне скрывать нечего.

— Да я ничего такого не имел в виду.

— Еще раз повторяю: мне скрывать нечего. Он мой друг.

— Я знаю.

— Тогда чего? Может, он тебе не нравится?

— Нравится.

Теперь не время для откровений. Момент ушел.

— Так о чем ты?

— Ни о чем. Просто так.

— Что просто так?

— Ничего. Забудь.

— А вдруг нет?

— Что?

— Да так. Вдруг — нет?

— Что — нет?

— А вдруг я не забуду, что ты сказал?

— А что я сказал?

Олли дергает бровями, точно подловил меня, встает и идет прочь. Я следом, молча, и всю дорогу до его дома мы не говорим ни слова.

В его прощании мне чудится извинение, но я не уверен. Последнее время понять Олли невозможно. Мысли его для меня теперь загадка.

Скобяная лавка

Я не сказал бы, что Карл такой уж страшный. После игры в «костяшки» он не ударил меня ни разу. Но этого и не требуется. И так видно, что он сильнее.

Теперь у него новая манера: гасить конфликты в зародыше. К примеру, если ему не понравились твои слова, пусть даже это полная ерунда, он тут же использует их против тебя, перекручивая и так и эдак, повторяя снова и снова, и в результате твои ерундовые слова рикошетом ударяют по тебе же, все разрастаясь и разрастаясь, и ты становишься мишенью насмешек на многие часы, если не дни. В общем, гораздо легче не злить его. И всегда говорить то, что ему наверняка понравится. Чем больше ты облегчаешь жизнь ему, тем легче живется тебе. Такой вот расклад.

Но однажды, в очередной из «прогульных» дней, Карл появляется в «Макдоналдсе» и мне становится по-настоящему страшно. Он весь какой-то дерганый, глаза блестят, и он без конца вскакивает и смотрится в зеркало на стене, и очень скоро начинает казаться, что он того, и мы с Олли старательно делаем вид, будто ничего не замечаем. Есть что-то ненормальное в том, как он снова и снова приглаживает волосы. Этим он здорово напоминает обезьяну, которую я видел в зоопарке.

Никто из нас не решается спросить, что с ним такое, ведь мы знаем, что Карлу это не может прийтись по душе. Мы долго молчим, все трое. В конце концов Карл перестает дергаться и пристально смотрит на нас — сначала на меня, затем на Олли, затем снова на меня.

— Надо украсть нож, — говорит он.

— Что украсть?

— Нож, бестолочь. Нож и веревку.

Он не шутит. Это ясно по его лицу. Я никогда еще не видел его таким серьезным.

— Зачем?

— Нужно кое-что провернуть.

С этими словами Карл встает и выходит. Нам ничего не остается, как двинуть за ним.

«Роберт Дайас. Скобяные товары» — так написано на вывеске, и в голове сразу возникает картинка: крепкий старикан колотит молотом по лошадиной подкове на огромной наковальне, а рядом пылает огонь. Но внутри все оказывается совершенно иначе. Это просто большой, длиннющий и древний как мир магазин, набитый разным хламом — вроде того, что обычно хранят в своих сарайчиках папы.

Карл разработал целый план. Мы с Олли заходим внутрь и покупаем веревку. Он все уже разведал и говорит, что веревок там до черта, самых разных. И мы должны доставать продавца расспросами — какие веревки самые прочные и все такое — до тех пор, пока тот не озвереет и не плюнет на нас, и вот тогда-то Карл (который войдет вместе с нами, но сразу же направится в глубь магазина) схватит один из ножей и улизнет. Даже если его и заметят, то вряд ли догонят. А если все-таки догонят, то, по-любому, нож-то будет у него. А у них — нет. Так что можно не волноваться.

На случай, если продавец вдруг поинтересуется, зачем нам веревка, нам следует отвечать, что в подарок для нашего отца. Правда, я не совсем понял, надо ли нам притворяться братьями, на мой взгляд, версия не очень-то убедительная, — но, похоже, это не столь уж и важно, а потому я помалкиваю. Карл выдает нам пятнадцать фунтов на веревку — где он их раздобыл, остается неясным. Я спрашиваю, сколько веревки надо купить, и Карл огрызается, что без понятия, и тогда я предлагаю купить на все пятнадцать фунтов, а он рявкает, чтобы я заткнулся со своими дебильными вопросами, иначе на кой хрен он выдал нам пятнашку, и фигли я вообще суюсь не по теме. Но это нечестно, ведь Карл сам поначалу сказал, что без понятия, сколько надо веревки, а потом повернул все так, будто я последний недоумок. Хотя ответ-то придумал я, а не он. Но с Карлом такое сплошь и рядом. Он все передергивает, и в дураках всегда оказывается кто-то другой, а спорить с ним совершенно бессмысленно.