Лиловые люпины - Нона Менделевна Слепакова

Оглушенная внезапной и отчаянной Людкиной откровенностью, я не сразу спросила:

— А с кем… нацеловалась?

— С кем? Да с Альбертом, — ответила Людка, будто я знала, о ком речь.

— А кто он?

— Кто? — переспросила она. — Стиляга, у меня других не бывает.

Она переспрашивала каждый раз. Я давно замечала, что так делают многие, и девочки, и взрослые, чтобы, во-первых, выгадать время и лучше обдумать ответ и, во-вторых, чтобы дать понять вопрошающему, что он задает дурацкие вопросы. А о стилягах я уже слышала. Это были тогда только-только появившиеся молодые люди, которые изо всех сил старались вести себя на заграничный манер и выработали для этого новый, судорожно скрестившийся с нашим бытом стиль, — он сказывался в специальных опознавательных детальках одежды и в особом, небрежном, но замкнутом языке, полном условных названий и странных полуанглийских словечек. Стиляги даже имена свои переделывали по западному образцу.

— А ты тоже стиляга, Людка?

— Я само собой, но только не Людка, а Люси. Видишь, шарфик? Такие носят все стиляги. И еще обязательно — узкий поясок поверх пальто, видала, может, — они пластикатовые, в мелкую дырочку. У меня — беленький, как раз под шарфик. Это — стиль.

— А твой Альберт в каком классе?

— В каком? А ни в каком! Ему восемнадцать, он в ФЗУ, в ремесленном.

— Нак-лоны не сгибая ног на-чали! Ладошки на пол! Ноги прямые, прямые, Иванкович, а не волнистые! И-раз! И-два!

Если бы я была там, чаще всего раздавалась бы «Плешкова», но раз меня нет, беспрерывно будет слышаться фамилия моей Инки.

Так вот, значит, как — Людка целуется с фэзэушником! ФЗУ меня часто стращали дома, оно стало постоянной угрозой, боевым кличем: «Переведем в ФЗУ!» Туда попадали самые неспособные и отстающие ученики, перейти в ФЗУ — неслыханный позор. ФЗУ вообще сыграло в нашем доме роковую роль. До болезни отец работал начальником ФЗУ при ткацком комбинате, и там одна бестолковая фэзэушница погибла, попав головою в станок, после чего директора комбината уволили за плохую технику безопасности, а отцу влепили строгий выговор с занесением, из-за которого его разбил паралич.

— А ты давно с ним целуешься?

— С кем? С Альбертом? Уже второй раз, а знакомы неделю. Это — стиль.

— А где ты с ним познакомилась?

— Где? На Броде, конечно.

— А что это такое?

— Брод? Ты даже Брода не знаешь, Плеша? — Этим прозвищем меня наградили еще в 7-I-м — самый легкий способ сокращения фамилии и подчеркивания ее безобразия; так не меня одну сокращали, Людку Дворникову, к примеру, тоже звали «Дворником». — Брод — это Бродвей, кусок Невского, где все наши чувы и чуваки ходят, а называется так по самой клёвой улице Нью-Йорка.

— Левой, правой, раз, два, три! У швед-ской стенки— стоп! Равняйсь! Смирно! Иванкович, я еще не сказала «вольно»! Руки по швам!

— Люси, а как ты не боишься мне про все это рассказывать?

— Тебе? С тобой бояться о новом чуваке трёкать? Не для меня это слово — бояться. Бойтесь вы, детки, а стиляги не из пугливых. Знаешь, — решительно сказала она, — я, наверно, скоро вообще из школы ухряю.

— Куда, Люси? — ужаснулась я.

— Куда? К Альберту в ремеслуху, он приглашает. Что мне тут с вами делать? Третий год в девятом сидеть? Знаешь, ведь у меня сплошные пары. У тебя хоть по литре пятеры. Школка — это не стиль.

— Люси, а что твоя мама скажет?

— Ма-а-ма? — удивленно протянула Люси. — Ну, скажет, мол, одной такой, как она, больше, одной меньше, велико дело. Ей же лучше: не буду у нее монету на каждую ерунду клянчить — разве это стиль? Хватит, побыла я бэби, пора и свой танец в жизни сбацать. В ремесленном все-таки зарплата. Да если мама что, я вообще из дому сдеру, и ай лав ю вери-вери. Альберт меня на великую стройку Волго-Дона с собой возьмет. Колоссально, а? Не стиль, скажешь?

— Так тебе для этого надо за него замуж, а еще рано, не запишут.

— Не запишут? А мы и без записи железно проживем! Не жили, не жили, а потом взяли и зажили! От записи дети не родятся, меня и саму мама без записи выродила. — Люси, очевидно, тоже знала, откуда дети. — А ты, Плеша, не лупи глаза, что я тебя за свою взяла. Тебе хоть до стильной чувы и далеко, а чувствую я, что и ты не такая, как все они. И учишься не так чтобы уж очень лучше. И трёкать много не будешь: кто тебе поверит? Скажут, хуже себя захотела найти.

В этом прозвучало пускай презрительное, но все же предложение дружбы, во всяком случае от всех скрытого сговора, признание равенства, на которое я ответить не могла: у меня была Инка Иванкович, да и знобило меня почему-то от каждого слова Люси. Я опустила глаза к своим порыжелым мальчиковым ботинкам с неверно перекрещенными шнурками, влажно разбухшими от снега, и мы обе замолчали.

— К уп-ражнениям на шведской стенке при-ступили! За перекладину беремся! Жим всем телом вверх на обеих руках! Раз! Два! Вис на левой руке! Три! Четыре! Вис на правой! Собранней, собранней висим, Блинова! Иванкович, как висишь? У мужа на шее так висеть будешь! Раз! Два! Спрыг на мат. Руки вперед при спрыге!

Чтобы прервать молчание, я задала Люси очередной идиотский вопрос:

— А где вы с ним целуетесь?

— С кем? С Альбертом? В парадной, где же еще, — уже неохотно ответила Люси, наверно догадываясь, что не с той связалась. Но гордость, однако, все еще продолжала распирать ее, и она уточнила: — Мы знаешь как стильно все обмозговали? В первый-то раз целовались внизу, в подъезде, а внизу, сколько есть жильцов, все мимо шлендрают, лаптями шаркают, так и зырят от делать нечего. А на второй раз мы доперли — поднялись выше пятого этажа, там маленькая лестница на чердак, на ней и засели, и целовались аж до жути. Ведь в одиннадцать вечера никто на чердак не полезет.

Я даже не сумела выразить восхищения их находчивостью, до того меня ошеломило все, что говорила Люси. Она отдалялась на глазах. Что я могла сказать, чем с ней сравняться? Знакомством с киноартистом Игорем? Киноартист — это, конечно, звучало, это был стиль, но он же никуда меня не приглашал, не говоря уж о поцелуях. Семейная встреча дома, родственный поход на кладбище, ни Брода, ни пластикатового пояска, никакой клёвости.

— Схожу-ка, что ли, в убортрест, — сказала Люси и вышла.

«Убортрестом» звалась