Горькие травы (СИ) - Козинаки Кира

На его лице появляется едва различимая улыбка. На его идеально красивом лице с острыми скулами и полными, чётко очерченными губами. Интересно, у них по-прежнему тот же вкус, что я помню?

— Пётр Алексеевич?

Он ухмыляется, кладёт ладонь на бумаги перед собой.

— Анастасия Николаевна Романова. — Смотрит, смотрит. — Ты даже похожа на неё. На тёзку свою.

Я вскидываю бровь. Во-первых, люди редко замечают, что я действительно полная тёзка последней русской княжны. Для меня это как маленький тест на эрудицию, что ли, и Пётр его внезапно проходит. А во-вторых, чем я могу быть на неё похожа? Разочаровала отца, родившись четвёртой дочерью, а не долгожданным сыном? Выросла маленькой и плотной не под стать сёстрам, которые дразнили её кубышкой? Дольше всех сопротивлялась смерти, что пришлось добивать штыками и прикладами? Якобы чудом спаслась, что аж тридцать женщин выдавали себя за неё?

— И чем? — не выдерживаю я.

Пётр встаёт из-за стола, обходит его, присаживается на край, скрестив ноги в лодыжках, и я невольно замечаю, как туго в этой позе чёрные брюки обтягивают его бёдра.

— Говорили, что она словно сделана из ртути, а не из плоти и крови.

— В смысле ядовитая? — тихо спрашиваю.

— Вовсе нет, — так же тихо отзывается он, и в голосе проявляется знакомая хрипотца.

И глаза улыбаются ласково.

— Что-то не так с моим договором? — я резко прерываю едва зарождающийся вальс взглядов.

Пётр глубоко вздыхает, смотрит через плечо на лежащие на столе бумаги, выдерживает небольшую паузу и снова смотрит на меня.

— С договором всё так.

— Тогда зачем просил зайти?

— Сказать привет? — Брови ползут вверх, складывая кожу на лбу в морщинки и делая взгляд простым и открытым. — Присядешь, может?

Очень трудно устоять, очень, вот честно.

Особенно потому, что примерно так он и смотрел на меня, когда говорил, что камешки до моих окон не долетают.

Чувствую, что ничем хорошим это не закончится, но захожу в подсобку, закрываю за собой дверь и присаживаюсь на подлокотник дивана.

— Ну привет, — говорю, и губы по собственной воле изгибаются в улыбке.

Мы смотрим друг на друга ещё несколько мгновений — с интересом и внезапной хрупкой нежностью, а потом он спрашивает:

— Заклинательница трав, значит?

По официальной версии, виновным в моей карьере флористки считается Матвей, и он гордится этим и не устаёт принимать благодарности. Но сама я всегда знала, что идея принадлежала вовсе не ему.

— Однажды под Новый год кое-кто дал дельный совет.

— Ну, ты уже явно лежала в этом направлении, — пытается снизить степень собственной важности Пётр, но вид у него всё равно довольный.

— Возможно, — пожимаю плечами. — Юрист и брат, значит?

— Юрист, брат, водитель, грузчик, электрик и иногда даже сантехник, — ухмыляется он. — Надя кого угодно сведёт с ума своей «Пенкой».

— Я думала, что просто электрик. Электрик-интеллектуал. Ну, который может и лампочку заменить, и Сэлинджера процитировать.

Напрасно я это сказала, наверное. Потому что и воспоминания снова накатывают, и кончики ушей горят, и руки кажутся рудиментом — опять не знаю, куда их деть, поэтому провожу ладонью по волосам, выхватываю прядь и принимаюсь бездумно накручивать её на палец. Пётр ничего не говорит, только смотрит, смотрит на меня, и его взгляд вновь ощущается физической лаской.

— Кстати, спасибо за ремонт стиральной машины. — Опускаю руку и зажимаю её коленками, чтобы не мешалась. — Не было возможности поблагодарить раньше.

Вообще-то, в январе я психовала и хотела вернуть ему деньги — перевести на счёт по номеру телефона, а если не получится — отправить почтовым переводом, прям с квитанцией и голубями. Но Сонька меня отговорила, убедила, что мне нужно позволить ему быть мужчиной, а себе — принимать мужскую заботу.

— Пустяки. Слушай…

Он не договаривает, потому что лежащий на столе мобильник начинает шумно, протяжно и свирепо вибрировать от входящего звонка. Пётр бросает на экран раздражённый взгляд — совсем не такой, каким он только что гладил меня.

— Ась, извини, нужно ответить. Это по работе. Очень важно и, боюсь, надолго.

В голосе досада. Я поспешно вскакиваю с дивана.

— Я тогда пойду.

— Извини, ладно? — повторяет он. — Мы…

Но бессердечный телефон взрывается особенно противным дребезжащим рокотом, Пётр снова не договаривает, и я так и не узнаю, в какой вселенной существует это стародавнее «мы».

Хватаюсь за ручку двери и распахиваю её, а он наконец отвечает на звонок. Встаёт, засовывает руку в карман, отворачивается к полкам с папками-регистраторами и начинает тихо, но резко рычать в трубку. Сыплет неизвестными терминами, номерами статей и ругательствами. А я…

А я застряла в дверях. И беззастенчиво глазею на него, пока он не видит. Даже понимаю, как глупо это выглядит, но совершенно ничего не могу поделать, стою и таращусь.

Потому что тогда, в январе, он был пацаном. Пусть эрудированным, пусть с дорогой машиной и квартирой в центре города, но всё равно пацаном. Ловил орехи ртом, носил дурацкие разноцветные носки, присылал смайлики с оленем и обнимал некрасивую девчонку в рваной футболке. А сейчас вдруг совсем другой. Мужественный, собранный, серьёзный. И не скажешь, что под выглаженной рубашкой притаились нелепый детский шрам и татуировка. Что с таким же упорством, с каким он сейчас разносит кого-то в пух и прах, он может спорить с котом за право лежать на диване. Не скажешь, что он обожает кино про супергероев и ненавидит театр, зато охотно поверишь, что этот человек пересмотрел всю фильмографию Феллини и минимум дважды был в Большом. Впрочем, я и тогда верила. Я всегда ему верила.

Наверное, я тоже умею прикасаться взглядом, потому что Пётр оборачивается и застаёт меня врасплох, щурится.

— Дань, жди, — говорит он в трубку, прижимает её к груди и вопросительно смотрит на меня.

— Просто… — начинаю я, изо всех сил стараясь соврать как-нибудь правдоподобно, но мастер переводить тему не выходит на связь, и я сдаюсь, приваливаюсь виском к дверному косяку. — Просто я никогда не видела тебя таким. В деловой одежде, гладко выбритый, важный. Говоришь умные вещи на юридическом языке — я половину не понимаю, значит, точно умные. Распекаешь там кого-то. Открываешься с новой, неизвестной мне стороны.

Пётр хмыкает, совершенно игнорируя орущего в трубку собеседника — так, что даже мне слышно, — и на его губах снова появляется едва уловимая улыбка.

— И как тебе? — спрашивает.

— Что?

— Новая сторона.

И я говорю глупость. Такую несусветную, что потом ещё долго буду её вспоминать, виновато скрипя зубами и поджимая пальцы ног. И жалеть, жалеть, жалеть. Но слова слетают с моих губ быстрее, чем я могу оценить сопутствующий ущерб, который они нанесут. Слетают и повисают в тесноте маленькой подсобки, опаляя мои щёки румянцем.

— Пока мне всё нравится.

А потом я закрываю за собой дверь, проношусь мимо барной стойки, на ходу прощаюсь, хватаю пальто и выскакиваю на приятно холодную, влажную после снегопада улицу. И иду прочь.

Вываливаюсь из троллейбуса и жадно втягиваю носом воздух. Не помогает: он густой, сухой, пропитанный августовским зноем. Делаю пару шагов в сторону, пропуская нестройный поток абитуриентов и их родителей, вытираю тыльной стороной ладони пот со лба. Нестерпимо хочется стянуть с себя это синтетическое платье, встать под прохладные струи душа, а потом обернуться влажной простынёй и лечь в постель, но я цепляю глазами указатель «Приёмная комиссия», вздыхаю и плетусь вслед за троллейбусной процессией.

В университетском дворике людей ещё больше. Воспроизводят броуновское движение, кучкуются, галдят. Мне надо бы идти по стрелочкам, но я так вымотана дорогой, что хочется присесть на минуту, остудиться, перевести дух. Замечаю скамейку в тени тополей, плюхаюсь на краешек, вытягиваю ноги и принимаюсь рассматривать собственные голени. Они бело-розовые и даже, кажется, немножко голубые, явно выделяются на фоне мельтешащих загорелых тел, буквально сияют в плотном жёлтом августе. Но ещё сильнее сияет чья-то голень рядом, крепко укутанная в белоснежный гипс. И, словно вишенка на торте, торчат маленькие пальчики с облупившимся красным лаком.