Том 27. Статьи, речи, приветствия 1933-1936 - Максим Горький
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В огромном большинстве они явились на работу безграмотными и малограмотными. Они увидали, что от них никто не скрывает тех богатейших возможностей, которые даёт человеку образование. Хочешь учиться? Учись. Мало того: ты должен учиться. Они родились и жили в обществе, где распределение разума находилось в руках и воле хозяев, которые обладали правом определять границы умственного роста детей рабочих и крестьян. В этом обществе знание само по себе, как исследующая творческая сила, назначение которой — охранять жизнь, облегчать труд человека, — не высоко ценится. Ценится оно только как путь к свободе хищнической наживы. Командующие жизнью лавочники весьма заинтересованы в количественном росте покупателей, но не очень желают видеть в среде своей критиков их пошленькой, грязненькой, нищенской жизни.
На Беломорском канале полуграмотные люди учились понимать правду у людей своего класса, понявших её. Это давало поразительно богатые результаты. Полуграмотные люди видели, что рядом с ними работают учёные старики и пожилые инженеры, враги рабочего класса, и видели, как эти умные, образованные люди — враги — превращаются в энергичнейших сотрудников рабочих, действуют «ударно», не щадя своих сил, и действуют «за совесть», а не «за страх». Сотни социально больных и «опасных» записывались в бригады ударников, становились каналоармейцами, лично и сознательно заинтересованными в успехе дела.
Там было порядочное количество деревенских кулаков. Многие из них тоже хорошо работали. Вначале их побуждало к этому гордое сознание ими своей значительности в мире: они — «хозяева», они должны показать «воришкам», как умеет и может работать «настоящий» человек, «хозяин». Но вскоре эта гордость уступила место чему-то другому, что едва ли было понятно и самому «кулаку». Являясь к начальнику работ, он деловито говорил ему: наказан он за то, что скрыл хлеб и соседям советовал скрывать. На допросе, после ареста, он не сознавался в этом, теперь — сознаётся: скрыл! И подробно рассказывает, где и сколько спрятано хлеба им, сколько и где спрятали односельчане.
Это были наиболее «трудновоспитуемые» люди. В сопротивлении законным требованиям государства они доходили до мрачной жестокости. Один из них, спрятав 450 пудов зерна, допустил умереть от голода двух детей своих и жену и сам отощал до полусмерти. Но и в этих полулюдях, идолопоклонниках частной собственности, правда коллективного труда пошатнула зоологическое, индивидуальное. Вот как рассказывал о своём отрезвлении один из «хозяев», владелец хутора:
«Я — житель тех годов, когда начальство по морде било и за вину и для забавы, для оказательства силы. В 1902 году губернатор Оболенский в нашей деревне пятого порол, так я тоже в пятых оказался. В 906-ом тоже попало маленько, да в тюрьме повалялся четыре месяца. Пришла думка: «Нехай люди живут, як хочут, — буду жить, як можу!» В гражданску войну у меня хутор был, волов три пары, две — мои, одна — братова, а он — в партизаны ушёл, да и пропал. Кони были, было трое австрияков нашей речи, пленники с Галичины. Наскочили белые, бычка зарезали, коней свели. Красные пришли — кроме хлеба ничего не взяли, а хлеба у меня богато было. Потом — снова белые, а за ними — немцы. Ну, прямо скажу, немцы разорили всё моё хозяйство так, что я даже удавиться хотел. Кончилась война, приложил руки к делу — за четыре года обжился неплохо. Левизором был в сельсовете, общественной работы не бегал, кооператив там али что… Начались колхозы. В 29 году оказалось, что я Советской власти противник, враг. Заарестовали. На допросе всё — гражданин да гражданин. «Нехай, — думаю. — Умасливают, чтоб не скрипел». Хлопец один ткнул меня в шею — начальник ему три дня ареста назначил. Может, и не посадил, а — только для политики. Ну, я думаю по-своему: «Ты меня побей, а хозяйства моего — не тронь! При царе — хозяйства не трогали». Да. Вот и попал за охрану хозяйства. Что ж, работаю не хуже других, две премии получил, сокращение срока обещают за обучение хлопцев плотничьей работе. Обучать я — способный. Ну, здесь, конечно, вижу, что ежели у меня свой хутор, так — на кой мне хрен канал этот? И понимаю, что, ежели все хозяева будут эдак думать, придётся им на немца робить, або ещё на кого чужого. Вот перевёлся сюда, на Москву, канал строить. Плотничья работа — спокойнее, а к земле — не вернусь, в колхозе я — не работник, а на какой-нибудь своей десятине — тоже радости не найдёшь, лучше в носе пальцем ковырять.»
Начались мотивы перерождения, иногда весьма похожие на комический анекдот: кругленький, румяный человечек весело говорит:
«Дома — живот у меня болел, заелся я, что ли, кишки ожирели, чего ни поем — всё назад! Года полтора одним молоком питался да кашей, а и то — резь в кишках, будто стекла покушал. Злой стал, житья никому нет со мной, прямо — с ума схожу, да и — всё! Со зла и накуролесил немножко, селькора побил, а он донёс на меня, будто я одного парнишку договаривал колхозное сено поджечь. Действительно, сено-то подожгли, только не тот, кого я будто бы подкупал, а — неизвестный, ну и подумали на самого меня. Вот, значит, тюрьма, лагерь, а потом — на канал отправили. А я — просто умираю, так болит животишко. Однако на канале начал я кушать прямо — как бедный! И вижу — всё лучше мне, а потом и вовсе ничего! Ну, и работать стал соответственно здоровью. Работать я — любитель. Я ещё в лагере приметил, что кто хочет — того учат. Начальники, конечно, работу требуют строго, ну однако объясняют все смыслы дела. Сел учиться, грамотен я был кое-как, читал газету с трудом, а понимал из десятка слов половину, да и то не так, как надо. Теперь читаю без запинки, вроде как мне другие глаза вставили. Получил понимание жизни. Молодой, я с Махном немножко гулял, там тоже балакали, что надобно переделать жизнь на иной лад. Говорить-то говорили, а на деле — грабёж да пьянство. Здесь руководителя — другого направления, — одеты офицерами, а живут, как монахи: пьяными их не видно, с девицами не хороводятся, а девицы да бабёнки здесь такие, что взглянешь, и — хоть молись: «Пронеси, господи, мимо меня чашку сию!» Да-а. Здесь на другое настраивают, строго, деловито, даже душа радуется: знают люди, почём сотня гребешков! И всё ведь молодёжь! Такое дело развернули, что на нём себя забыть — не диво!»
Таких рассказов можно бы подслушать сотни. Все они говорят о том, что даже некоторые из закоренелых собственников, работая на Беломорско-Балтийском водном пути, оказались способными «забыть себя» и понять «государственные смыслы» работы, её экономическую общеполезность, её значение для обороны против внешнего врага, хотя к этому пониманию привела их, как видно, психика «хозяев».
Инстинктивные «супротивники» хозяев, нарушители «священного права собственности», приходили к пониманию смысла работы потому, что она открывала перед ними все пути к оздоровлению и развитию их способностей, давала им трудовую квалификацию, возвращала утраченные права граждан Союза Социалистических Советов.
Они поняли больше «хозяев», поняли, что участвуют в деле создания такого строя, который обеспечивает людям свободу умственного роста.
И вот, в результате двадцатимесячной работы, страна получила несколько тысяч квалифицированных строителей, которые прошли школу суровой дисциплины, вылечились от гнилостного отравления мещанством — от болезни, которой страдают миллионы людей и которая может быть навсегда уничтожена только «делом чести и славы», подвигами «доблести и геройства» — честной и гордой работой строительства первого в мире социалистического общества.
Говорят, что на некоторых фабриках и заводах «имели место» случаи американско-мещанского пошленького отношения «настоящих» рабочих к бывшим «социально опасным». Будто бы «настоящие» рассматривают каналоармейцев как людей «низшей расы», как стопроцентные американцы — негров. Если это — так, это более чем постыдно для рабочих Союза Социалистических Советов, и это не может быть объяснено ничем иным, как только идиотически мещанским чванством. Чванство — скверненькая болезнь и требует очень серьёзного лечения. Говорят, что в некоторых случаях факты этого чванства можно объяснить очень просто: приходит на завод или на фабрику группа отлично вышколенных каналоармейцев-ударников и, присмотревшись к работе ещё не пролетариев, а вчерашних деревенских парней, говорит им:
«Вы, товарищи, работаете плохо, у вас — дисциплины нет, и соревнуетесь вы — «напоказ», а не ради успеха работы!»
Это очень похоже на правду. Это, разумеется, может вызвать обиду и даже озлобление в людях, которые работают плохо, против людей, которые уже выучены и привыкли работать хорошо и являются «непрошенными учителями». Это же не чванство, а, может быть, отражение некоторого, очень существенного психологического различия между благочестивыми потомками «хозяйственных мужичков» и пролетариями, которые за дерзновенное отношение к «хозяйствам» и «хозяевам» весьма много претерпели.
