Выдавать только по рецепту. Отей. Изабель - Жан Фрестье

Чтобы поберечь запас ампул, днем я глотал пилюли с опиумом, которых в санчасти было предостаточно. Мои карманы всегда были ими полны. Днем, осматривая больных, я время от времени совал руку в карман. На моем столе стоял стакан с водой. После каждых трех пациентов я проглатывал пилюлю, запивая ее водой. Такой я установил себе темп. Поначалу это вызывало у меня жажду, но если не останавливаться, жажда проходила, и через несколько пилюль я чувствовал раскрепощенность. Однако к вечеру у меня кружилась голова. Я вдруг покрывался испариной, был близок к обмороку. Свет зеленел, голоса отдалялись. Мне приходилось прерывать прием. Я выходил подышать во двор казармы, потом возвращался к работе, но чаще всего с ужасным жжением в желудке, которое прекращалось только после укола.

Время от времени, из экономии, я брал необходимую мне ампулу в шкафчике санчасти. До сих пор я этого избегал, поскольку мне надо было содержать в порядке квитанционную книжку на использование наркотических средств, запас которых был чрезвычайно скуден.

День за днем я опустошил две коробки морфия из шкафчика. Я поклялся себе не прикасаться к третьей, но, вскрыв однажды опечатывавшую ленту, опустошил ее одним разом.

По мере того как я совершал свои кражи, я заполнял книжку вымышленными именами. Поверить мне, так на гарнизон обрушились самые мучительные болезни. Когда закончилась эта фиктивная эпидемия, я остался с заполненной книжкой и пустыми коробками. Такое положение не могло долго продолжаться. Я не мог оставить санчасть беззащитной. Это было дело совести. Однажды утром я отправил квитанционную книжку в центральную армейскую аптеку и срочно потребовал новых запасов. Мне их тотчас же прислали.

Мою книжку приняли без вопросов. Теперь у меня было прикрытие. Три новые коробки лежали на полке шкафа.

Они не задержались там долго. На стройке во дворе квартала произошел обвал. Мне пришлось оказывать первую помощь тридцати пострадавшим рабочим. На это ушла половина новых запасов. За неделю я прикончил остальное.

Новое требование в армейскую аптеку было немыслимо. Я снова принялся за личные запасы. Это не завело бы меня далеко. Требовалось найти что-то еще. Я по опыту знал, что если начну искать, то найду новый выход. Когда я думал, что уже все перепробовал, все использовал, новая хитрость, еще большая дерзость выручала меня из беды. Но ненадолго. Я никогда не мог останавливаться на достигнутом, постоянно требовались новые усилия. Однако я мечтал о неисчерпаемом источнике, о беспредельном наркотическом будущем.

Порой в кафе, где я проводил вечера, ко мне подходил араб, предлагал мне туфли, ручки, очки, но никогда морфий. Но ведь можно же его как-то достать. Я заметил, что большинство товаров, подпольно продававшихся в кафе, были американского происхождения. Я знал, что армейские склады разграбляются, что целые торговые вагоны пропадают на запасных путях. Почему же среди стольких вещей я не смогу найти того, что мне так нужно?

Наверху моей улицы, в нескольких шагах от дома, я знал небольшое кафе, которое держали сицилийцы, куда частенько заходили выпить негры-шоферы с американских грузовиков. Я сидел там почти безвылазно. Девушка из кафе, чернявая, горбатая, по имени Виола, любезно меня принимала. Я часто заставал ее сидящей за круглым столиком в зале и штопающей салфетки. Она поверяла мне свои тревоги относительно здоровья. С красными щеками, спутанными бровями и волосами, она говорила мне, когда мы оставались одни, о своем анальном отверстии, которое, по ее словам, сильно воспалялось, потом, в благодарность за консультацию, подносила мне стаканчик рома, который сама пила большими глотками, прячась за стойкой.

Через посредство Виолы я предпринял ряд покупок с целью расположения к себе продавцов. Я получил кожаную куртку и американские часы. Позднее, оказав медицинскую помощь бабушке Виолы, старой сердечнице, не встававшей с постели, я стал посмелее. Я потребовал американские хирургические инструменты. На их поиски ушло несколько дней, но их нашли. Однажды вечером меня провели по улочкам арабского квартала до подпольного склада, большого сводчатого зала со стенами, выкрашенными в светло-голубой цвет. В ящиках, нагроможденных друг на друга до самого потолка, я нашел зажимы, ножницы, аптечки, даже фетровые шляпы и щетки, но никаких лекарств. Однако позднее я получил перевязочные материалы, йодовую настойку. Я приближался к своей цели; словно в детской игре, уже было «горячо».. Но я допустил просчет, положившись на случай. Как охотник, отправившийся за перепелами и подстреливший кролика, я надеялся напасть с йода на хинин, с хинина на морфий. Лучше было сразу сказать, что мне нужно. Я не смел. В конце концов я получил только то, о чем просил. Я не продвинулся дальше хинина.

Тем временем надо было жить. Поскольку с городскими аптеками было покончено, я обегал соседние деревушки. Я отправлялся туда автобусом или ранним поездом. Клэр жаловалась на это, когда делила мою постель.

— Почему ты встаешь так рано?

— У меня работа.

— Поцелуй меня хотя бы.

Вечно она требовала поцелуев. В конце концов я когда-нибудь опоздаю из-за нее на поезд.

Я не доставлял Клэр никакой радости, но она никогда не жаловалась. Ее семейные трудности возрастали, но она держалась, все чаще отлучалась из дому, чтобы провести ночь со мной. Со мной, не видевшим ее в упор. У меня были дела поважнее, чем заниматься счастьем Клэр. Надо было жить.

Я целовал свою подругу в лоб, бежал на вокзал, посещал деревенскую аптеку, которая, возможно, подарит мне два дня покоя, и возвращался в Ифри первым подвернувшимся поездом.

Иногда, когда у меня было время, когда цель моего путешествия не лежала слишком далеко, я шел пешком. Я мог бы остановить на дороге военный грузовик — их много проезжало. Я предпочитал страдать. Я надеялся умилостивить судьбу своим жертвоприношением. Идя пешком, я обретал достоинства. Я говорил себе, что после такого трудного пути найду какую-нибудь гостеприимную открытую аптеку. Если бы все зависело только от жертвы, я бы охотно дополз туда на коленях. Но зачастую мои усилия оказывались тщетными. Словно коммивояжер, я уже не считал свои прогулки бесполезными. Я знавал хорошие времена, когда мои поиски приносили плоды, и плохие.

К началу июля разразился ужасный кризис. Это было начало сезона отпусков; многие аптеки закрылись. Те, которые еще работали, были вверены заботам провизора или заместителя, не желавших себя компрометировать. Возможно и то, что сверху были спущены суровые директивы. Раз за разом я терпел многочисленные фиаско. Однажды, в маленькой деревушке, мне не только отказались продать наркотик, но даже, поскольку я настаивал, потребовали документы, чтобы записать мое имя и, вероятно, сообщить куда следует.

Запасы мои таяли. Мне случалось вставать ночью, чтобы проверить их количество, потому что мне казалось, будто я допустил ошибку в мысленных подсчетах. Но нет! Ошибкой было поверить, будто я мог ошибиться. Я знал наизусть, сколько мне оставалось. Я вел счет не на ампулы, а на дни.

Если быть благоразумным, мне хватит на восемь дней, ну, может быть, на шесть. Но как тут будешь благоразумным? Разве можно колебаться между навалившимся несчастьем и несчастьем грядущим?

Я не колебался между постоянным искушением, не оставлявшим меня ни на минуту, и боязнью вскоре оказаться совершенно безоружным. Я откладывал несчастье на потом и даже, чтобы не думать о нем, увеличивал дозу, я приближал несчастье на день, но по крайней мере переставал думать о нем на час.

Не больше шести, пяти дней отсрочки. Чтобы избежать лишних трат, я до тошноты наедался опиумными пилюлями.

Однажды вечером у меня осталось только две ампулы. В тот вечер я был один. Я лег рано, чтобы пораньше встать. Я решил с завтрашнего дня пойти ва-банк. Раз надо, я доберусь до Мсаллаха. В таком важном городе, где я знаю столько людей, провал невозможен. У меня было только одно опасение: опоздать на поезд. Поэтому я завел будильник, заранее умылся и побрился, чтобы выиграть время, и разложил одежду у изголовья в том порядке, в каком ее следует надевать.

В ту ночь было жарко. Лето наступило, а я даже не заметил. Улица под моими окнами звенела от криков и музыки, как на ярмарке. Позже, когда прекратился этот тарарам, я услышал, как трескается мебель от жары. Я еще не спал, когда позвонили у входной двери.

Это была Виола, девушка из соседнего кафе. Она предстала передо мной в ночном одеянии, закутанная в платки, завернутая в шерсть с головы до ног, несмотря на жару.

— Скорее, доктор! Бабушка упала. Идите скорее.

Я надел халат поверх пижамы, взял чемоданчик и пошел по улице за Виолой.

В комнате, выходившей прямо в зал кафе (днем ее дверь оставляли приоткрытой, чтобы бабушке были слышны разговоры), старуха, еще более одинокая, чем обычно, лежала на коврике у постели. Я взял ее на руки. Она была вялая; мне было не ухватить это жидкое тело. Виола плакала, отвернувшись к стене.