Свои среди чужих. Политические эмигранты и Кремль: Соотечественники, агенты и враги режима - Ирина Петровна Бороган

У Никсона были свои антисемитские предрассудки: он считал, например, что всем евреям присуща общая национальная черта – стремление компенсировать свой комплекс неполноценности[130]. Неудивительно, что по вопросу эмиграции советских евреев президент США занимал вполне определенную позицию. «Понятное дело, – ответил Никсон своему госсекретарю, – что ради них мы не будем взрывать мир»[131].

Две недели спустя, 16 марта, Джексон снова внес свою поправку на голосование в конгрессе. В Кремле, который был занят подготовкой к первому официальному визиту Леонида Брежнева в Вашингтон в июне, это вызвало реакцию, близкую к истерике.

Злой и растерянный, Брежнев созвал Политбюро. На прошлом заседании, сказал он, мы условились приостановить взимание пошлины. Почему это не было сделано? Брежнев едва сдержался, чтобы не обвинить МВД и КГБ в саботаже. «[Мои] указания не выполняются, – сказал генсек. – Меня это беспокоит»[132].

Глава КГБ Юрий Андропов взял ответственность за это на себя, но тут же добавил: «Только 13 % [уезжающих] составляют люди, которые платят».

«Извините, вот справка… – раздраженно возразил Брежнев. – За два месяца 1973-го выехало 3318 человек, из них 393 человека, имеющих высшее образование, заплатили 1 561 375 рублей». И Брежнев резко спросил: «Так зачем нам нужен этот миллион?»

Андропов упрямо стоял на своем и сослался на угрозу утечки мозгов. «Едут врачи, инженеры и так далее, – сказал глава КГБ. – Начинают и от академиков поступать заявления. Я вам представил список».

Однако Брежнев не собирался отступать. Он собирался заключить с США выгодную торговую сделку и не хотел, чтобы ему помешал еврейский вопрос. Он предложил свое, весьма своеобразное решение проблемы: «В ходе всех этих раздумий я задал себе вопрос… А почему не дать им [евреям] маленький театрик на 500 мест, эстрадный еврейский, который работает под нашей цензурой, и репертуар под нашим надзором. Пусть тетя Соня поет там еврейские свадебные песни». Казалось, советский лидер был искренне убежден, что еврейский театр заставит евреев забыть все проблемы.

В конце концов «образовательный налог» был по-тихому отменен. Однако шумиха, поднятая вокруг эмиграции советских евреев, положила начало медленному, но необратимому процессу разрушения непроницаемого железного занавеса. Даже в отсутствии выездного «выкупа» инициатива Джексона – Вэника получала все больше поддержки, как среди советских диссидентов, так и за рубежом. В сентябре 1974 г. Андрей Сахаров, самый известный советский диссидент, направил конгрессу США открытое письмо, в котором призвал поддержать поправку Джексона – Вэника. Письмо было опубликовано в газете The Washington Post и напечатано заглавными буквами[133].

В декабре конгресс принял поправку. Новый закон запрещал предоставлять режим наибольшего благоприятствования в торговле, кредитные и инвестиционные гарантии странам, которые ограничивали право своих граждан на свободную эмиграцию[134]. Говорили, что именно письмо Сахарова сыграло решающую роль, убедив американских конгрессменов проголосовать за этот закон[135]. В январе 1975 г. президент Форд подписал торговое соглашение с Советским Союзом с учетом поправки Джексона – Вэника, хотя и выразив свои сомнения по поводу «мудрости законодательного языка»[136].

Но поправка не стала спасательным кругом для советских евреев. Число уехавших евреев резко сократилось: с 35 000 в 1973 г. до всего 13 000 в 1975 г.[137] Вместо того чтобы заставить СССР стать более цивилизованным государством – США четко сформулировали, какие условия должна соблюдать Москва и какие меры предусмотрены в случае нарушения международных обязательств[138], – поправка Джексона – Вэника, как заметила газета The New York Times, превратилась в «символ того, как холодная война стала еще холоднее»[139].

Глава 11

Мишка на Западе

В 1970-е гг. советские люди опробовали все возможные и невозможные способы покинуть страну. Лишь некоторым счастливчикам разрешалось выезжать за границу. Неудивительно, что визит в любую капиталистическую страну рассматривался советскими гражданами – а также КГБ – как потенциальный побег. Однако между капиталистами и коммунистами продолжалась идеологическая война, поэтому представителей советской культуры, сливки советского общества – артистов балета и музыкантов – выпускали чуть более охотно, чем остальных. Ведь им была доверена важная роль пропаганды советского искусства.

Между тем один за другим эти солдаты культурной холодной войны с Западом начали перебегать на сторону врага.

В Москве и Ленинграде все любили дефицитные конфеты «Мишка на Севере», на обертке которых изображен огромный белый медведь на льдине. В 1974 г. по Ленинграду стала ходить новая шутка: «Мишка на Западе». В июне 1974 г. самый известный танцовщик советского балета, 26-летний Михаил Барышников, во время гастролей в Канаде попросил политического убежища[140]. Любимец публики, голубоглазый и светловолосый Барышников прославился летучими и невесомыми прыжками. Так же легко он совершил свой прыжок в свободный мир, перемахнув через железный занавес. В СССР Барышников, несмотря на молодость, уже добился большого успеха, и впереди его ждали отличные перспективы. Как ведущему солисту балета Ленинградского театра имени Кирова, ему полагалась просторная квартира в северной столице и «Волга» – автомобиль, который в СССР могли позволить себе только чиновники.

Но, даже будучи звездой советского балета, Барышников не мог танцевать то, что хотел и как хотел. Барышникова не устраивал консервативный стиль традиционной русской школы, которого придерживался Ленинградский балет, по-прежнему исполнявший в основном классические произведения. Молодой артист считал этот репертуар устаревшим и мечтал о современном танце. Во времена, когда сексуальная революция докатилась даже до Советского Союза, Барышников должен был танцевать так, будто за сто лет со времен премьеры «Лебединого озера» в мире ничего не изменилось.

Отношения с КГБ тоже становились проблемой. Госбезопасность вербовала агентуру повсюду, и Театр имени Кирова не был исключением. Танцовщики и певцы привыкли находиться под пристальным наблюдением, считая это своего рода платой за возможность выступать за границей. К Барышникову КГБ решил применить самый грязный метод – шантаж.

Барышников не успел вернуться из Лондона с гастролей, как к нему пришел сотрудник КГБ и сказал, что у него есть записи всего, что танцовщик делал за границей, включая романтические отношения с американкой[141]. «Именно в тот период я начал размышлять о своей жизни и осознавать, насколько некомфортно чувствовал себя бо́льшую часть времени», – позже вспоминал танцовщик[142].

Несмотря на эти мрачные мысли, Барышников не планировал побег, когда в мае 1974 г. вместе с балетной труппой Большого театра отправился в турне по Канаде и Южной Америке[143].

Молодой театральный критик Джон Фрейзер из газеты The Globe and Mail сходил на выступление Барышникова в Центре О'Кифа в Торонто, и оно его поразило. Вернувшись в редакцию, он начал писать рецензию, когда обнаружил на своей печатной машинке записку с пометкой «Срочно». Записка была от жены