Повесть о красном Дундиче - Владимир Богомолов

И Хижняк, хранивший до сих пор молчание, вмешался:

— Поповской агитации мы поддаваться не должны. Тут ты на сто процентов нрав, Константин. Но ты учуял, какой дурманный дух тянется из куреней? Стало быть, народ готовится к чему-то. Не станешь же ты расстреливать людей за то, что они выйдут на улицу и начнут скоморошничать?

— Ну и что? Что ты этим хочешь сказать, командир?

— Одно: самое время тебе взять наряд и ехать на станцию. Передать Семену Михайловичу поручика.

Дундич сразу уловил хитрый ход командира полка и поглядел на него понимающими глазами.

— А завтра они придумают крещение в Дону, и ты опять найдешь предлог меня куда-нибудь услать? — сурово проговорил комиссар, но в глазах его уже не было непримиримости или желания сделать по-своему.

— Ну, для чего же путать божий дар с яичницей? — улыбнулся командир полка.

— Ладно, — махнул рукой комиссар, соглашаясь с Хижняком. — Поеду. Но спрошу в политотделе.

— Ты лучше у Буденного спроси.

— Буденный в этом деле мне не указ. Он сам частенько вспоминает то бога, то боженят, а то и все святое семейство.

Первой узнала новость старшая дочь хозяйки дома Клавдия. Подрумяненная, с подведенными бровями, она бесцеремонно зашла к соседям, где квартировал Дундич с ординарцем, и прямо с порога заторопила Шпитального:

— Ванюша, все чаи гоняешь? Айда во двор. «Зиму» нужно делать. Мокаиха уже делает со своими постояльцами. Да я сказала, что наша лучше будет.

Она разговаривала со Шпитальным так, будто не было в комнате Дундича, и он без обиды спросил:

— А мне что прикажешь делать, красавица?

— Хорошо бы сани да лошадей нарядить, детвору катать будем.

К утру на площади, что раскинулась у холма, прямо перед церковью, возвышалось огромное, почти с дом высотой, соломенное чучело зимы. Снизу оно было обложено березовыми поленьями. На лугу за станицей возвышалось еще несколько, только меньшего размера, чучел, тут же было накидано множество куч хвороста, бревнышек, старых коряг. Вдоль центральной улицы протянулась дюжина саней, разнаряженных цветными лентами, еловыми и сосновыми ветками. И всюду толпился народ. Особенно много было баб и ребятишек.

Все ждали начала праздника. Ждали, кто же откроет торжество. Прежде это делал атаман. А теперь? Неужели красный командир возьмется за такое? Лучше всего поручить бы это батюшке, да он удрал с кадетами в Иловлинскую. Боялся поп, что вздернут его буденовцы на колокольне за то, что дозволил Улагаю держать там не только наблюдателя, но и пулемет.

— Ну что же, Иван Антонович, — сказал командир полка. — Ты заварил кашу, ты и начинай расхлебывать.

Раньше-то, прежде чем факел зажечь, батюшка речь держал, а певчие так старались, такие рулады выводили про весну-красну, про солнышко, теплое, ласковое, про землицу-матушку. А сегодня ни святого отца, ни его хора. Стоят в ожидании команды три трубача да барабанщик.

— Я — пожалуйста, — согласился Дундич, беря палку с набалдашником из просмоленной пакли. — Но надо бы сказать что-то. А из меня какой оратор. Давай уж ты, командир, скажи про новую красную масленицу.

И это одно слово «красная» выбросило все сомнения из головы Хижняка, утвердило в нем веру в нужность и полезность проводимого праздника. Он попросил первого возницу с санями въехать в круг. Взобравшись на них, громко начал:

— Дорогие товарищи! Нынче мы с вами первый раз празднуем красную масленицу. Погодите, не гудите, — призвал к порядку зашумевшую толпу и, когда та приутихла, продолжал: — Мы по невежеству своему думали, что этот праздник религиозный. Ничего подобного. Приход весны отмечали наши деды и прадеды. Только хитрые попы прибрали это дело к своим рукам. Но так как мы воюем против всякой эксплуатации, в том числе и против эксплуатации нашего сознания всякой поповщиной, мы не можем отмечать этот праздник как религиозный, а будем отмечать его как день поворота земли к солнцу, к весне. И как мы сами повернулись от тьмы к свету, будем проводить масленицу под знаком нашей революционной победы, под знаком великого всемирного лозунга: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Начинай, — подал он команду.

Оркестр грянул «Интернационал». Шпитальный поднес зажженную свечку к факелу Дундича. Ячменная солома, уложенная под поленья, с легким шорохом вспыхнула. И уже через минуту-другую весь «подол» чучела пылал жарким искристым пламенем.

А Дундич, глядя на яркие всплески огня, тепло думал о речи Хижняка, особенно ему понравились слова командира о том, что сегодня все угнетенные, все пролетарии повернулись от тьмы к свету. Пусть они пробьются к нему не завтра и не послезавтра, но все равно — пробьются. Ведь к свету повернулась вся земля…

На площади взрослые и ребятишки, взявшись за руки, повели хоровод. И хотя никто не готовился к торжествам, хор очень быстро «спелся». Еще догорала лохматая шапка «зимы», а Дундич уже схватил в охапку двух казачат, ввалился с ними в сани и крикнул:

— Пошел!

К ним успели вскочить еще несколько мальчишек и девчонок, и застоявшиеся кони рванули с места, выбрасывая из-под копыт фейерверки снега, обильно перемешанного с семечной шелухой.

— Эге-ге-ге! Сторони-ись! Дорогу-у! — надрывались веселые возницы, проносясь прямой, упирающейся в отлогий берег Сакарки улицей.

Потом жгли костры. И вокруг них водили хороводы. По старинному обычаю устроили рубку лозы. Откуда-то появились на санях самовары с чаем и блины, пахнущие топленым маслом и каймаком. Все вокруг радовало и веселило…

— Вот тебе и нехристи, — осуждая кого-то, говорили старики. — Гутарили, что они все изничтожат. А они все на свое место приводят.

— А как же иначе, деды, — вмешался в беседу Хижняк. — Раз это нужно народу, значит, нужно и нам. У нас, большевиков, нет никаких других интересов, окромя народных.

Утром, опередив на несколько дней Мамонтова, дивизия Буденного уходила в свой знаменитый рейд по тылам белых. И комиссар восторженно-удивленно смотрел, как вся — буквально вся! — станица высыпала на улицу, чтобы добрыми напутствиями проводить полк. Такого ему лично еще не приходилось наблюдать.

— Неужто масленица? — повернулся он к Хижняку.

— Она самая.

Когда прозвучала команда: «По коням!» — многие молодые казачки повисли на шеях бойцов. Обняла и трижды поцеловала Шпитального красавица Клава. Потом подошла к Дундичу.

— Давай и тебя поцелую. Не бойся, не за себя, за ту Марию, которая в Колдаирово.

Разоруженный женским пониманием его тоски, Дундич покорно нагнулся к горячим губам казачки.

Сигнал тревоги

На станции Торговой буденовцы отбили у мамонтовцев бронепоезд и походный госпиталь. Целый состав новых вагонов с большими крестами по бокам и на крышах.

«Наконец-то мы всех раненых и больных отправим в Царицын», — подумал комдив и позвал фельдшера.

— До рассвета сможем всех лазаретных перевезти в вагоны?

— Надо, значит, сможем, — ответила Лидия Останови».

— Действуй, дорогая. От моего имени бери любую повозку, любого бойца себе в помощники.

— А не бросим мы раненых из огня да в полыми? — задумчиво посмотрела фельдшер на комдива и, видя, что тот не очень понимает ее, разъяснила: — Сейчас трудно, но ведь мы все вместе, под защитой дивизии. А там будем одни. Знаете не хуже меня, сколько кадетов по степи гуляет.

— Продумал я этот вопрос. Впереди пустим бронепоезд. И охрану тебе дам самую лучшую. Дундич тебя добыл, вот пусть и охраняет.

Довольная вернулась Лидия Остаповна в походный госпиталь. За две недели рейда много раненых, больных, обмороженных набралось в ее хозяйстве. И никого нельзя оставить в станице или хуторе — кругом враги. Но вот наконец кончатся их муки. Будут поправляться в нормальных условиях.

Санитарам-мужчинам она поручила возить раненых на станцию, в вагоны размещать, а сама с медсестрой Милей Платовой начала обрабатывать да перевязывать раны.

Было уже далеко за полночь, когда последняя повозка с ранеными отъехала от лазарета.

— Ну, девочка, — устало опустилась на лавку Лидия Остановка, — не в службу, а в дружбу сбегай в штаб, скажи, что эвакуацию раненых и больных мы с тобой закончили. А я чуть-чуть прилягу, глаза слипаются.

Миля вышла на крыльцо. Морозный воздух обжег ее разгоряченные щеки. Она застегнула все крючки казакина и глубже натянула папаху.

Станица будто вымерла: ни огонька в окошках, ни струйки дыма над крышами, ни скрипа шагов. Только звезды, большие, яркие, холодно мерцают в темной выси.

Хотела девушка оседлать своего Орлика, да пожалела. Очень уж аппетитно жевал он сено. Пошла пешком.

Вышла за калитку, а там двое дежурных удобно пристроились на охапке сена, положили меж колен винтовки, оперлись на них и мирно похрапывают. Улыбнулась сестра: сморила их усталость. Шутка ли, двое суток по степям без остановки шли, чтобы внезапно нагрянуть на Торговую.