Сборник бихевиорационализма - Роман Елизаров

Дядя Дракона сказал Вэнь Чжи:

– Тебе доступно тонкое искусство. Я болен. Можешь ли меня вылечить?

– Повинуюсь приказу, – ответил Вэнь Чжи. – Но сначала расскажи о признаках

твоей болезни.

– Хвалу в своей общине не считаю славой, хулу в царстве не считаю позором;

приобретая, не радуюсь, теряя, не печалюсь. Смотрю на жизнь, как и на

смерть; смотрю на богатство, как и на бедность; смотрю на человека, как и

на свинью; смотрю на себя, как и на другого; живу в своем доме, будто на

постоялом дворе; наблюдаю за своей общиной, будто за царствами Жун и Мань.

[Меня] не прельстить чином и наградой, не испугать наказанием и выкупом, не

изменить ни процветанием, ни упадком, ни выгодой, ни убытком, не поколебать

ни печалью, ни радостью. Из-за этой тьмы болезней не могу служить государю,

общаться с родными, с друзьями, распоряжаться женой и сыновьями, повелевать

слугами и рабами. Что это за болезнь? Какое средство может от нее излечить?

Вэнь Чжи велел больному встать спиной к свету и стал его рассматривать.

– Ах! – воскликнул он. – Я вижу твое сердце. [Его] место, целый цунь,

пусто, почти [как у] мудреца! В твоем сердце открыты шесть отверстий,

седьмое же закупорено. Возможно, поэтому [ты] и считаешь мудрость болезнью?

Но этого моим ничтожным искусством не излечить!

Итак: «узреть все возможные тайны мира, можно ли этого достичь, освободившись от дел?» Восточные, азиатские учения наносят сокрушительный удар по деятельному отношению к действительности. Философствующая Европа в лице Локка пытается обнаружить продуктивность подобного отношения к действительности, считая, что знание всецело происходит из восприятия. Бездеятельное отношение к объекту перерастает в специфическое знание о нем. Таким образом «недеяние», являющееся для азиатов «мудростью» становится творческим. Этот факт «творческого недеяния» можно считать сублимационным. В самом деле родоначальник английского эмпиризма Локк – Петрарка от философии.

Я, однако, полагаю, что более прав Кант с его представлением о том, что врожденные идеи есть. Однако Кант – пуглив. Замечая в себе суждение ранее восприятия он тотчас утверждает, что это суждение должно рассматриваться только в контексте восприятия, быть действительным. Кант словно бы стремится избавиться от этой своей априорной способности и торопится раствориться в действительности как какой-нибудь индус. В этом смысле Гегель был намного отважнее, принадлежа всецело логике, способности к логическому мышлению как самодостаточной способности. Кант пугался того, что называл «разумом», Гегель бравировал им.

Долгое время господствующей была иудео-христианская концепция мира как творения Бога. Поскольку же мы также в некотором роде творцы, постольку мы могли познавать Бога и мир. При этом познании не нужна была чувственность, а довольно рефлексии собственных творческих навыков – не знаю, впрочем, такова ли была концепция познания в средневековье. Конец этой концепции положил Кант выдвинув концепцию мира как «вещи в себе», которая дана в явлении. Мир непознаваем интуитивно и способен только восприниматься, он «вещь в себе», а не творение, поэтому творческие навыки человека не могут прояснить его картины мира. В иудео-христианской традиции дело обстоит далеко не так. Иудео-христианский подход к вещи «как сделано?» К явлению кантового мира этот вопрос неправомерен.

Канта обычно удивительно недопонимают полагая, что он ввел представление о неразрывной связи объекта и субъекта, утверждая, якобы вслед за ним, что «нет объекта без субъекта и нет субъекта без объекта». Но это же есть и в программировании, когда отношение объекта и субъекта инструктивно. Кант в действительности разорвал эту однозначную S-O функциональную зависимость преувеличив значение мира как явления, данного в восприятии, а не творения или хотя бы того робкого первоначального шага на пути к творчеству как эксперимент. Человек как творец (и маленький человек как экспериментатор) чувствует себя в подлинной системе Канта неуютно, он экзистенционально заброшен и его существование предшествует сущности, ибо его сущность – сущность творца более не проецируется на мир, который представляется не как творение, а как вещь в себе. Навыки инструктивного поведения оказываются никчемными и человек оказывается отброшен к пассивному созерцанию. Кант, впрочем, облегчает этот переход своей схемой чистого разума, которую также можно назвать схемой восприятия.

Напоминаю, что Кант напоминает того самого пловца, который охотно протягивает руку тонущим, радостно позволяя им себя утопить.

В «Науке логики» Гегель цитирует работу Якоби «О предпринятой критицизмом попытке довести разум до рассудка». Якоби пишет: «Я должен на столь долгое время стараться начисто забыть, что я когда-либо что-либо видел, слышал, к чему-либо прикасался, причем я определенно не должен делать исключения и для самого себя. Я должен начисто, начисто, начисто забыть всякое движение, и это последнее забвение я должен осуществить самым старательным образом именно потому, что оно всего труднее. И все вообще я должен всецело и полностью удалить, как я его уже мысленно устранил, и ничего не должен сохранить, кроме одного лишь насильственно оставленного созерцания одного лишь бесконечно неизменного пространства. Я поэтому не вправе снова в него мысленно включать самого себя как нечто отличное от него и, однако, связанное с ним; я не вправе просто давать себя окружить и проникнуться им, а должен полностью перейти в него, стать с ним единым, превратиться в него; я не должен ничего оставить от себя, кроме самого этого моего созерцания, чтобы рассматривать это созерцание как истинно самостоятельное, независимое, единое и единственное представление». Гегель продолжает: «В этой пустоте, говорит далее Якоби, с ним происходит нечто противоположное тому, что должно было бы произойти с ним согласно уверению Канта; он ощущает себя не каким-то множественным и многообразным, а, наоборот, единым без всякой множественности, без всякого многообразия; более того: «Я сама невозможность, уничтожение всякого многообразного и множественного… Исходя из своей чистой, совершенно простой и неизменной сущности, я не в состоянии хоть что-либо восстановить или вызвать в себе как призрак… Таким образом в этой чистоте все внеположное и рядоположное, всякое покоящееся на нем многообразие и множественность обнаруживаются как чистая невозможность».

Гегель не случайно ассоциирует эту критику кантианства с представлением об индусе и его браме, когда он «оставаясь внешне неподвижным и не побуждаемым никакими ощущениями, представлениями, фантазиями, вожделениями и т. д. годами смотрит лишь на кончик своего носа и лишь говорит внутренне, в себе, «ом, ом, ом», или вообще ничего не говорит». Локк осуществил попытку именно сделать это недеяние творческим, обнаружить в недеянии нечто, а именно способность образовывать абстрактные идеи, сделать не христианского, а индуистского Бога творческим, сделать недеяние творческим. Кант, несомненно полемизируя с Локком, робко указывает на врожденный характер способности строить априорные синтетические суждения. Я однако, как и Якоби, сколько не силился, не мог различить в недеянии пространства, времени, категорий, а индуизм счесть рецептом тому, кто силится различить в мире нечто сверх небытия и бытия, которые одно и то же, кроме нирваны и подобного этому, интеллектуальной ничтожности содержания подобных терминов, которые фундаментально противоположны христианским, как индуистский Бог фундаментально противоположен иудео-христианскому. Я предлагаю Канту идти на контакт с теми, кто действует, а значит пересмотреть как роль так и структуру суждения и признать возможность логических исчислений, отвлеченных от восприятия, каковые я приводил в главах «математическая модель инструктивного поведения» и «характеристики стимулов».

Вопрос, который правомерно задать иудео-христианскому Богу, это вопрос «как сделано?» На этот вопрос мы все еще не вполне отвечаем в инструктивном поведении. В инструктивном поведении мы производим предметы (портрет, экипаж). Мы сами еще не понимаем, что в инструктивном поведении мы идем на эксперимент, то есть подражаем Богу. К явлению кантового мира этот вопрос неправомерен. Из этого следует, что неправомерен сам кантов мир, его «вещь в себе». Мир это не «вещь в себе», а творение.

Сартр в своей «Тошноте» пишет «пугающие» страницы: