15 000 душ - Петер Розай

— Минометные снаряды и лимонки, — пояснил Мистериосо.

Все пестрило! Сияло! Эякулировало! Напоследок ввысь ударила клокочущая струя пылающей смолы, из которой посыпались свежеиспеченные картофельные оладьи.

Клоккманн и Мистериосо двинулись дальше по земле, сплошь покрытой выдавленными гнойниками и созревшими нарывами. Там и сям на улице еще сохранились запыленные фасады магазинов: супермаркеты, табачные киоски и еще какие-то лавки с разодранными металлическими жалюзи на витринах с зубцами разбитых стекол. На песке валялись лотки уличных торговцев, наполненные гнилью. Улица, которую, видимо, перекосило от взрывов, извивалась зигзагом среди дюн из мелкого крошева наподобие пудры и более крупного порошка, похожего на пищевую соду. Клоккманн все отплевывался, язык во рту задубел, сам он изнывал от жажды, тряс головой, пытался улыбнуться.

Но утолять жажду в канавах с кипящей мочой, которая, наверное, вытекала из лопнувших канализационных труб, — а может, это были термальные источники? — ему не хотелось. Зато его внимание привлекла одна обнадеживающая примета: осколки стекла — да, осколки, которые все чаще поблескивали у них под ногами: там, где есть части целого, наверняка отыщется и целое!!!

У Клоккманна зарябило в глазах от рухнувших уличных фонарей, ламп всех фасонов, неоновых трубок, обломков световых реклам, осколков рюмок для шнапса, пивных бокалов и песочных часов, но главное — от разбитых бутылок. Из-под ног у них взметались щекочущие облака соды. В разбитом зеркале, которое широко разметалось по мостовой, Клоккманн увидел свое отражение, вернее, лишь его осколки: нос, глаз, уголок рта, ухо. Его это не напугало.

Позабыв о профессоре, он опустился на колени и принялся голыми руками разгребать осколки. Они сверкали, как драгоценные камни. — И Клоккманн нашел то, что искал: он извлек на поверхность бутылку вина, облепленную известкой, сердцевидками и пемзой!

— Пейте, — сказал Мистериосо, остановившись, — пейте-пейте, набирайтесь сил — они вам еще понадобятся!

Они уселись на вершине холма, с которого открывался вид на всю округу. Перед ними поднимались уступами иссохшие и выжженные склоны, которые можно было бы сравнить с грандиозным амфитеатром. На дне, окрашенном в более темные тона, порой что-то слабо искрилось — словно звезды. По небосводу величаво катилось солнце, устрашающее в своем всемогуществе. «Пожалуй, это и к лучшему», — подумал Клоккманн, не спеша посасывая вино из бутылки и время от времени рассеянно нащупывая свою записную книжку. Признаемся, что удовольствие, которое он испытывал при виде этой пустоты — этой пустой пустоты, если позволительно возвести ее в степень для наглядности, — не вызывает у нас особой симпатии. Впрочем, пусть наш герой передохнёт, глаза у него горят, взгляд явно блуждает, деловой костюм превратился в лохмотья, все лицо в грязи, хорошо хоть умом не повредился.

— Как тут одиноко жить! — сказал Мистериосо. Казалось, он на миг лишился демонической энергии и погрузился в тягостные размышления о своей горькой участи. В руке он держал женскую прокладку. Носками сапог он ворошил песок.

Тут он дерзко вскинул голову и огласил просторы жалобным криком:

— Никому нет до этого никакого дела! Никому это не интересно!

К вящей печали Клоккманна, он снова вскочил и съехал вниз по крутому склону, скользя, петляя и оставляя за собой длинную борозду. Чтобы от него не отставать, Клоккманн отважно бросился вдогонку, с воздетой бутылкой вина, в которой преломлялся солнечный свет.

— Мы посреди карьера, — объяснил, притормозив, Мистериосо; они стояли на пепельно-серой площадке. — Когда-то здесь было добывающее предприятие с посменной работой; оно уже давно закрыто, разумеется! — И, правда: по площадке и склонам ветвились жилы вышедшей на поверхность вулканической лавы. Рыжеватая блестящая лава напоминала по консистенции чили-конкарне, спагетти с томатным соусом, комковатый рис карри, если только это была не кровь. Кое-где еще валялись, вместе со своими цепями, рабы, которые некогда вкалывали на этих копях. Их размякшие глазные яблоки, похожие на густой йогурт, отливали перламутром, распростертые жилистые руки и ноги были облеплены тонкими червями. Цепи их были прикованы к поблескивающим каменным глыбам, которые они собственноручно добыли из недр. В глубоких штольнях позвякивали носовые кольца: осторожно! Берегись обвала! — Окоченевшие пальцы черных от загара рабочих сжимали тряпичные лоскуты, от которых еще слегка попахивало.

Скользя взглядом по киркам и кайлам, Клоккманн пристально всматривался в залитую светом песчаную арену скального амфитеатра в форме чаши, чьи обрывистые уступы и террасы были местами осенены или испещрены шелестящими кронами лиственных деревьев. Кое-где вился дым из фумарол. Ни травинки. Поблескивали цепи и золотые самородки. Вокруг разбросанных по земле тел реяли стрекочущие долгоносики: как печально! Как красиво!

Унылые, захламленные ступенчатые террасы спускались кругами ко дну котловины, которая исходила паром в немой неутолимой тоске.

Впрочем, Клоккманн не так уж долго — куда уж там — засматривался на эти спокойные, благостные картины. Чуть ниже его ожидал профессор, который увяз по грудь в куче заношенной одежды и пропитанных потом ботинок вперемешку с сигарными окурками: внизу на песчаном дне широкой круглой впадины царил полный кавардак — следы подрывной деятельности рабов? Признаки новой жизни? — и это, ясное дело, пробудило у него любопытство.

Из города, который лежал позади них, время от времени летели вниз доски, заступы и сломанные лопаты. Мистериосо уже выбрался из кучи сползающего по откосу хлама и, видимо, для защиты от солнца нахлобучил на голову цилиндр с помятой тульей.

— Сейчас увидите, — сказал он, — тут внизу все остальное.

Сколько же тут было всего!!! — Насколько хватало глаз, повсюду валялись вперемешку оторванные руки, ноги, кисти рук, стопы! Неужели это явь? — Клоккманн сглотнул. — Может, это сон? Фильм ужасов? Выпуск новостей по телевизору? Дорогая оперная постановка? — Нет! Все было недвижимо, даже покойно. — И все было настоящее: в самом деле! Невероятно!

Склоны, которые спускались к плоскому дну котловины, образуя круглую воронку, были изрыты бесчисленными шахтами, ячейками, крысиными, пчелиными и осиными норами. Из песка, словно корявые, покосившиеся пни, торчали огромные, изъеденные ржавчиной металлические конвейерные ролики. Похоронные венки. И повсюду, куда ни глянь, лежали трупы! Скелеты! Останки! — Мертвецы на разных стадиях разложения: целые семьи с детьми и пожитками! Люди и животные! Вперемешку! Тутти-фрутти!

Они лежали, как в постелях.

Они лежали, как консервированные фрукты.

Прямо какой-то «умшлагплац», амбар, набитый разбухшим, склизким, растекшимся мясом, которое превратилось в тихонько булькающую слизь. Клочья кожи свисали с костей, как обрывки потрепанной нейлоновой сумки. Впадины были заполнены обрезками: пальцами рук и ног, ушами. То, что Клоккманн, глядя с вершины городского холма, принял за лунный свет, за слабо мерцающие блики, оказалось блеском гладких черепов, которые жарились на солнце. Прели вывалившиеся кишки. Зады, груди, хвосты: эта большая выгребная яма напоминала гигантский загаженный котел, на который, словно накипь, словно остатки густой мясной похлебки, какого-то кошмарного минестроне, налипли изнутри, — где поменьше, где побольше, — местами спекшись в комки, куски человечины.

— Богатые залежи, — весело сказал Мистериосо, обмахиваясь цилиндром, чтобы отогнать запах. — И это еще не все!

Над расселинами и могилами, которыми было испещрено все вокруг, вились отнюдь не трудолюбивые пчелы. Оттуда поднимался лишь ужасный смрад, да еще неслись мириады мерцающих, переливчатых, перламутровых мошек и мясных мух. Из облаков мошкары лились едва слышные, напевные звуки, словно в этот гнус вселились вечные, бессмертные души тех, кто превратился в кучу смердящей падали. — Между вздымающимися, как кулисы, автомобильными деталями и искореженными надгробными крестами виднелся откос. Вокруг сгрудились канистры для бензина, жестяные бочки, компьютерные блоки, печатные машинки, калькуляторы и маховики. Ветер ворошил пучки кудрявых волос. Мистериосо полез через завалы. Клоккманн остановился передохнуть возле могильного холма наподобие иглу, опершись об осыпающийся край у входа. На полированных надгробиях зыбились переливчатые отсветы. Он долго и задумчиво созерцал обломки на уступе, который остался позади: как и зачем меня занесло на это убогое кладбище? — Спускаясь на дно, он вместе с бодрым профессором преодолевал одну могильную террасу за другой: только бы не оступиться среди этих гиблых отбросов! — Смердело тут и впрямь изрядно!

Солнце непрестанно поливало их очередями колких частиц света, раскаленных карпускул, от которых зудело за воротом. Тропа плутала среди могильных оград, букетов увядших цветов и топких навозных куч. По сторонам, казалось, трепетали, как язычки пламени на свечах, зеркальные осколки, готовые лопнуть от переизбытка света: вблизи было видно, что это пучки солнечных лучей сверкают в полостях разорванных ребер, на горах падали и грудах вывалившихся внутренностей: трупы! Одни лишь трупы! — Профессор все больше оживлялся в отличие от Клоккманна, у которого то и дело вытягивалось лицо. Внутри у него все клокотало от злости на судьбу: разве он этого заслужил?! Тут ничего не заработаешь! Как он наберет нужные показатели? Это просто выводило его из себя. — Накренившиеся стелы и темные, как сажа, надгробные обелиски колыхались — обман зрения? — в искристом мареве. Кромешный блеск затмевал все вокруг, так что Клоккманну казалось, будто сейчас глубокая ночь: возможно ли это? Полночь — в разгар дня? — Из солнечной туманности летели вниз клочья тени, быстро разрастаясь и грохоча, как льдины или листы железа. По воздуху порознь неслись отломившиеся сосульки, снежные клинья, похожие на зубцы: испуская рассеянное, размытое сияние, они со свистом пикировали вниз и, воткнувшись в песок, еще долго покачивались. Что там наверху — солнце или луна? Какое сейчас вообще время года? Зима? Который час? Он взглянул на наручные часы, но запястье обволакивал лишь тающий сгусток света. — Впереди, отбрасывая длинную, необъятную тень, шлепал в клубящейся пыли неутомимый Мистериосо.