Вечные любовники - Уильям Тревор

В его сознание ворвались «Спитфайры» и «Хейнкели»; едва различимые в полумраке комнаты, они со сна показались ему гигантскими. Я — в комнате с аэропланами, сказал он себе, продолжая лежать. Пока он лежал, ничего больше в его мозгу не отпечаталось. Наконец он встал и начал одеваться. Он медленно натягивал джинсы на свои белые ноги, а по его юношеской бородке, редкой и мягкой, прямо как у бородатой женщины, бежали слезы.

Надпись «Прочь» на его бледно-голубой майке, словно бы охранявшая его от всех на свете молний и таящихся под капюшонами Бэтменов и Робинов, почти совсем стерлась. Смысл этой шутливой надписи заключался в том, что за эти годы было слишком много шуток, будто никто не желает взрослеть и навсегда хочет остаться ребенком. С бородки слезы капали на майку и джинсы. Он включил свет и, тут только заметив, что у кровати стоит чашка с чаем, залпом выпил чай вместе с образовавшейся на поверхности пленкой и застывшей в ней мухой. Слезы его ничуть не огорчали.

— Такие вот дела, Малькольм, — сказала Антеа Чалмерс. — Никто так не любит секс, как я, но ведь есть же предел!

Ее огромные, похожие на блюдца глаза быстро заморгали, губы на какое-то мгновение завязались в узелок. Мужчина, за которого она вышла замуж (еще раз повторила она), был не в состоянии дать ей то, что она хотела и в чем больше всего нуждалась. Напившись, он приходил домой среди ночи и надсадно кричал, ходя из комнаты в комнату. А бывало, замахивался на нее бамбуковой тростью.

— Причем купил ее, — напоминала она Малькольму, — в садовом магазине, совершенно беспрепятственно.

В жимолости затихли пчелы. Возле самого лица Малькольма била крыльями белая бабочка.

— Могу себе представить, как вы рады, что от него избавились, — из вежливости сказал он.

— Я осталась одна, Малькольм. Быть одной нелегко.

Она заговорила о том, как трудно быть одной и какие есть способы облегчить тяготы жизни. Говорила Антеа Чалмерс шепотом — не хотела, чтобы слышали другие. Казалось, со своими бесконечными сексуальными фантазиями она растворяется в ослепительном, жарком воздухе, теряется в аромате жимолости, вьющейся так близко от них. Малькольм слушал, не отодвигаясь от нее, не пытаясь даже думать о чем-то другом. Прошло уже почти два года с тех пор, как Антеа Чалмерс, к своему изумлению, обнаружила, что он умеет слушать.

Голоса в саду становились все громче, смех визгливее, густой табачный дым поднимался к небу — выпитое давало себя знать. Возле сарая с садовыми инструментами, в дальнем углу сада дети под руководством самой старшей девочки играли в «бабушкины шаги».

Том Хайбенд, который под псевдонимом вел колонку в «Дейли телеграф», рассказал анекдот, вызвавший громкий смех. Желтолицый мистер Фулмер, которого никто толком не знал, внимательно слушал, как чета Анвинов вместе с Сусанной Медстоун сплетничают про школу, куда ходят их дети.

— Пожалуйста, не так быстро, — говорил приятель Маркуса Стайра, записывая на обороте чековой книжки рецепт сливового джема. Тейлор-Дит пьянел на глазах.

— При доме, естественно, собственный пляж, — рассказывал Джессике мужчина с влажными усами. — Спускаешься по ступенькам — и в воду. Испанцев мы обожаем, — добавил он. — Особенно — Джоун.

И тут рядом с ним возникла, вся в розовом, Джоун, его жена, крупная, неуклюжая, как и ее муж, с такой широкой улыбкой, что казалось, будто она переходит с лица на седеющие волосы. Да, согласилась она, к испанцам она всегда питала слабость, к их образу жизни, к их очаровательным маленьким церквушкам.

— У нас, разумеется, есть служанка, — вставил ее муж. — Она смотрит за домом. Старушка Виолетта.

Морриши, по своему обыкновению, обслуживали гостей вместе, она разливала вино не торопясь, он — более стремительно. На своих приемах они так хорошо дополняли друг друга, что походили, о чем не раз говорили знакомые, на вышколенных слуг. Говорили также, что они счастливы в браке.

Джессика видела, что Малькольму никак не вырваться из западни. Ливингстоны попробовали было нарушить их уединение, но Антеа Чалмерс, поведя плечом, их отшила. У Ливингстонов, которые недавно, после долгой разлуки, сошлись вновь, вид был пренесчастный.

— Виолетта — наш добрый ангел, — продолжал мужчина с влажными усами. — Что бы мы делали без старушки Виолетты!

— Кроме того, испанцы отличаются удивительным достоинством, — подхватила его жена; супруг же добавил, что старушка Виолетта — также особа весьма достойная. — Да, да, в высшей степени, — согласилась жена.

И тут появился Маркус Стайр — долговязый и, как всегда, злой. Парочка, которая владела домом в Испании, немедленно, точно испугавшись одного его вида, ретировалась. Стайр засмеялся. Они смущены, объяснил он, потому что недавно, на другом приеме, в его присутствии ни с того ни сего ужасно поссорились. Муж даже замахнулся на жену, и Маркусу Стайру пришлось вмешаться.

— Даже не верится, верно, Джессика? Рассуждает о том, как хорошо живется в Испании, а у самой рыльце в пуху. Одна улыбочка чего стоит! Какие же мы все, если разобраться, прохвосты! — Он опять засмеялся, а затем заговорил снова, манерно растягивая слова и теребя сигарету в худых, унизанных кольцами пальцах.

Он «прошелся» по всем находящимся в саду гостям. Сюзанну Мейдстоун видели с Тейлор-Дитом в «Трэт-Уэсте». Ливингстонов свели, но это, разумеется, ненадолго. Анвины всем на свете завидуют. Антеа Чалмерс фригидна — все ее беды от этого. «Что вы хотите? Возраст от сорока до пятидесяти, да еще в субурбии, подобен минному полю», — изрек он, лениво растягивая слова. У Морришей месяц назад вышел ужасный скандал: какая-то девица из его офиса поздно вечером, когда он шел домой, увязалась за ним, да еще всем об этом потом разболтала.

Джессика посмотрела на Морришей: обходят вместе гостей, трогательны, гостеприимны, сейчас вот подошли к Фулмеру. Неужели даже у них на самом деле не все в порядке?

— Боже, да разумеется! — воскликнул Маркус Стайр, словно угадав, в чем состоит ее вопрос.

Ему нельзя было отказать в проницательности, к тому же он не особенно преувеличивал. Маркус Стайр умел нащупать слабые места, а потом, по имеющимся в его распоряжении обрывкам информации, искусно составлял картину в целом. Интересно, пришло вдруг Джессике в голову, а что он говорит про нас с Малькольмом? Она задумалась было о том, какими он видит их, но тут же с собой справилась — лучше об этом не думать.

Между тем Маркус Стайр заговорил о девочке, которая уговорила остальных детей сыграть в «бабушкины шаги», и назвал ее «хозяйкой положения». Представляете, сказал он, во что она превратится, когда ей будет под пятьдесят. От теперешней красоты не останется и следа, будет сидеть в своем загородном доме и с утра до ночи пилить несчастного мужа. Джессика улыбнулась, как будто он рассказал смешной анекдот. И вновь изо всех сил постаралась сосредоточиться.

Иначе никак нельзя, надо сосредоточиться и слушать, что тебе говорят. Как слушает Малькольм, как сама она только что слушала рассказ о доме в Испании. Иначе нельзя. Надо весь дом обклеить «веселенькими» обоями, перекрасить темно-коричневые стены в ярко-белые. И обязательно посадить в саду яркие цветы, как у Морришей. Главное — не отвлекаться; внимательно смотреть на влажные усы бизнесмена, на седеющие волосы его супруги, улавливать злые искорки в глазах человека, который сейчас неотрывно на нее смотрит.

— Я списала все эти годы, Малькольм, — сказала Антеа Чалмерс, и тут вдруг Малькольм заметил, что его жена, стоящая в другом конце сада, вот-вот лишится чувств. Он это понял сразу, как если бы видел, что она рухнула на траву. Время от времени кто-то из них, то он, то она, не выдерживал; с кем это случится и как, предугадать было невозможно.

Он следил за выражением ее лица и видел, что она вернулась в 1954 год: жаркий летний полдень, схватки с каждой минутой становятся все чаще. О том, что началось, он узнал в суде, и, когда вернулся домой, акушерка сидела в холле и курила. Роды были тяжелые, и акушерка и сестра всю ночь провели с ней. Потом, когда ребенок наконец родился и все волнения остались позади, он налил каждой по стакану виски.

Эти воспоминания, беспрепятственно, подобно инфекции, распространяясь, сквозь густой табачный дым и нарядно, по-воскресному одетых людей, перекинулись с Джессики на Малькольма. Повели их, одного за другим, по предательскому пути памяти. Первый день в школе, слезы у ворот, добродушная буфетчица. Четверо парней, их сын и еще трое, готовы вступить в драку с другими парнями. Первое место по прыжкам в высоту.

— Простите, — сказал Малькольм. Джессике хуже, чем ему, подумал он по привычке, пробираясь к ней. Хуже, потому что после родов ей сказали, что ей больше нельзя иметь детей. Теперь она ругает себя, что послушалась.

Ушли они неожиданно, когда дети еще играли возле сарая в «бабушкины шаги», а взрослые выпивали и беседовали. Знакомые догадались, что их неожиданный уход как-то связан с сыном, о котором их старались не спрашивать, — все знали, что он наркоман и состоит на учете. Пара, которая только что рассказывала Джессике про дом в Испании, теперь рассказывала о нем Морришам, однако те слушали их не так внимательно, как Джессика. Антеа Чалмерс пыталась что-то объяснить приятелю Маркуса Стайра, но это оказалось делом безнадежным. Сам же Маркус Стайр вновь рассуждал о собравшихся в саду гостях.