Собирал человек слова… - Михаил Александрович Булатов

Мой друг заразил меня, кажется, своей любовью к живому языку. Начав прислушиваться к себе, я понял, что речь моя намного беднее, чем речь Даля. Он знает множество слов. Он не только записывает их в свои тетради и книжки, но и тут же пускает в дело. Даль не любит ни иноязычных, ни книжных оборотов, изъясняет свои мысли очень просто, однако же и на редкость выразительно. Недавно пришлось мне подслушать, как Даль объяснял солдатам устройство кашей планеты: «Земля, на которой мы живем, не лепешка, как думают наши мужики, а она круглая, как ядро, как арбуз, как мяч. Поэтому и зовут землю нашу земным шаром. Земля, или материк, матерая земля, облита кругом морями…» и т. д. По-моему, успех сближения Даля с солдатами не только в особенном подходе. Солдаты по языку принимают Даля за своего…

Итак, мы в Адрианополе, который справедливо считается второю турецкою столицею. За крепостною стеною из дикого камня видны устремленные в небо минареты и купола мечетей. В крепость ведут многочисленные ворота. Под сводами ворот, носящих наименование Герма-Капу, прикованы челюсть, два ребра и спинной хребет мамонта. Среди храмов наиболее привлекает красотою мечеть Селима. Она представляет собою квадратное здание из камня, украшенного резьбою; сужающиеся кверху ярусы плавно переходят в огромный свод купола. Четыре высоких остроконечных минарета обращены на север, юг, запад и восток. Близ мечети устроен большой бассейн, влагу из которого мраморные желоба разносят по всему двору. Улицы в крепости, наиболее древней части города, очень узки; выступающие верхние этажи зданий порою вовсе скрывают небо, едва пропуская на такие улицы солнечный свет. Наибольшее оживление царит в торговых кварталах, что неудивительно, ибо Адрианополь торгует едва ли не со всеми странами. Здесь все перемешалось: лачуга сапожника и кондитерская, кофейная и оружейная мастерская. На одной из таких улиц я насчитал двести восемь лавок; рядом с драгоценными изделиями Индии и персидскими шалями стоят бочки с дегтем и чадят утюги портных.

Однако ни красо́ты, ни богатство города не улучшили положения наших несчастных больных и раненых. Под госпиталь отдана огромная казарма, куда свезено уже почти десять тысяч страждущих. Лежат они без кроватей и без нар — прямо на кирпичном полу; в окнах взамен стекол деревянные решетки: холодный ветер, а то и дождь врываются в палаты. Стаи крыс хозяйничают в госпитале. К ним следует прибавить двуногих крыс интендантских, норовящих вырвать последнюю полушку из солдатского довольствия, последний кусок из солдатского рта. Лекарств нет; на весь госпиталь один аптекарь; фельдшеров вовсе не стало; во врачах большая нехватка — мы совсем сбились с ног, о лечении почти и не думаем, стараемся хоть накормить наших больных да подать им вволю воды напиться. Мудрено ли, что лихорадки, гнилокровие и все та же чума косят страдальцев сотнями…

Нынешней ночью спросил я у Даля, склонившегося над записями, к чему собирает он слова. «А не слыхал ты, Морни, притчи, которой потчевал товарищей Карп Власов, первый солдат в полку, шутник и весельчак? — отвечал Даль. — Тогда слушай, я тебе перескажу. Жил-был мужик, и задумал он построить мельницу. Было у него сватов и кумовьев много, он и обошел кругом и выпросил у всякого: ты, говорит, сделай вал, а ты одно крыло, ты другое, ты веретено на шестерню, ты колесо, ты десяток кулаков, зубцов, а ты другой десяток; словом, разложил на мир по нитке, а сам норовил выткать себе холста на рубаху. Сваты да кумовья что обещали, то и сделали: принесли нашему мужику кто колесо, кто другое, кто кулак, кто крыло, кто веретено. Что ж? Кажись, мельница готова? Ан не тут-то было. Всяк свою работу сделал по-своему: кулаки не приходятся в гнезда, шестерня — на веретено, колесо не пригнали к колесу, крылья к валу — хоть брось! А пришел к мужику старый мельник, обтесал, обделал да пригнал на место каждую штуку — пошло и дело на лад: мельница замолола, и мужик с легкой руки разжился. Вот и я, — закончил Даль, — надеюсь иной раз, что сумею, как старый мельник, подогнать и приспособить к делу разрозненное мое богатство…»

Сегодня подсчитали в главной квартире, что из трехсот докторов, прибывших в армию, более двухсот пали жертвами вражеских пуль и разных болезней…»

На этом обрываются записки доктора де Морни.

Они позволяют увидеть Даля глазами его боевого товарища. Неизвестно только, вел ли их де Морни. Может быть, нет. А может быть, и вел, да они до нас не дошли. Вот и пришлось составить эти записки по рассказам самого Даля и других участников войны, по документам и письмам того времени.

Обрываются же записки потому, что фронтовой друг Даля доктор Барбот де Морни погиб во время похода.

Мужик в яме умирает, матрос — в море, а солдат — в поле.

ЕСЛИ ЗАГЛЯНУТЬ НЕЗАМЕТНО…

Привал. В толпе солдат отыщем Даля. Подойдем — чтобы не помешать — незаметно, сзади. Через Далево плечо заглянем в заветную тетрадку, посмотрим, как приходят в нее слова, как начинают жить в ней по-новому.

Солдат оступился, выругался в сердцах:

— Чертова лужа!

— Калуга! — подтвердил другой, оказалось — костромич.

Даль и прежде слыхивал, что в иных местах лужу называют калугой. Заносит в тетрадь:

лужа, калуга.