На скалах и долинах Дагестана. Среди врагов - Фёдор Фёдорович Тютчев

— Эх, не о том вы, — с досадой перебил старик. — Напишите! Подумаешь, какую новость выдумал, до него сидели два года, не знали. То-то и штука, что уже не раз письма-то взад-назад пересылались, да все без толку.

— Почему же?

— А потому, что делов наших торговых не знаешь. Купец бы враз понял, а тебе еще объяснять надо. Капитал-то у нас с зятем общий, для какого же рожна он вызволять меня будет, коли ежели без меня все деньги ему достанутся? Никакого ему в том расчета нет, вот он и не тужит за нас денежки посылать.

— Но как же дочь ваша, — с изумлением спросил Спиридов, — может допустить, чтобы вы, отец ее, испытывали такие страдания?

— Ну, дочь-то что, дочь, известное дело, баба, может быть, втихомолку и ревет, да ничем пособить не может. Капитал в мужниных руках, а он, известное дело, слухать ее не станет.

Старик на минуту замолк и понурил голову.

— Мне что, — продолжал он как бы про себя после минутного молчания, — мне ежели и умереть, то, пожалуй, и то впору. За шестой десяток перевалило, как будто и довольно на белом свете маяться, а вот за внучка-то все сердце выболело, зачах, сердечный, в конуре-то этой анафемской сидя, извелся вконец. Вы посмотрели бы на него, каким он два года тому назад был, поглядеть — душа радуется. Щеки, как кумач, сила — у иного взрослого меньше, а веселый какой! Целый день песни поет да шутки шутит. А те перь? Шкилет шкилетом. Краше в гроб кладут, со всем захирел мальчонка.

Говоря так, старик устремил на мальчика ласковый, любящий взгляд, и суровое лицо его озарилось выражением нежности и тревоги.

— Мы с ним, братец ты мой, — продолжал старик, — повсегда неразлучные товарищи были. Всюду вдвоем, куда бы я ни поехал. Ездили, ездили, вот и доездились до беды. Эх, Петюк, Петюк, — укоризненно обратился старик к мальчику, — говорил я тебе, сиди дома, точно сердце-вещун предчувствовало; не послушался, поехал, вот теперь и кайся.

— Что же, дедушка, — стараясь придать своему голосу веселое выражение, ответил мальчик, — нечего тут каяться, напротив, слава Богу, что поехал. Каково бы тебе тут было без меня сидеть одному? Еще того горше.

И помолчав немного, он добавил:

— А и то еще, дедушка, сказать: ты думаешь, мне без тебя у тетиного мужа слаще было бы, чем здесь?

— Эко что выворотил, — изумился старик, — чать, там не на цепи бы сидел.

— Эх, дедушка, не в цепи тут дело… — произнес юноша загадочным тоном.

Оба замолчали.

В эту минуту где-то близко раздался жалобный, задушевный стон. Спиридов вздрогнул и насторожил уши. Стон повторился. Он выходил как бы из-под земли. Старик-купец угрюмо насупился.

— Это под нами, — буркнул он, встретив недоумевающе-вопросительный взгляд Спиридова, — под этой конурой, где мы теперь сидим, еще другая есть, похуже. Видите, вон там, посередине, на полу деревянная дверь, как наши половицы, под этой дверью внизу глубокая яма, и в этой яме люди сидят все равно как в могиле. Не приведи Бог попасть туда, супротив ее наша-то хата раем небесным покажется, право слово. Мы с Петькой сидели, так знаем.

— Неужели же их оттуда никогда и не выпускают? — воскликнул Спиридов.

— Раз в год; как уже очень много нечистот накопится, выпустят, велят хорошенько вычистить и опять загонют. Темно там, сыро, гады всякие ползают, земляные блохи, клопы, смрад нестерпимый. В аду, чать, не в пример лучше. Говорю, не дай Бог попасть туда — сам смерти запросишь.

— Кто же теперь там сидит?

— Трое там теперь. Офицер один, какой-то армянин — тоже купец из Моздока, и один их же, гололобый, за убивство посажен, пока родственники за убитого выкупа не внесут. Офицеров Шамиль постоянно туда сажает, в эту самую, как они называют, гундыню, потому боится, чтобы не убежали. Вот кабы ты офицером был, и тебя бы туда спровадили, это уж вернее верного.

— То-то и штука, что я, к сожалению, офицер, — упавшим голосом произнес Спиридов, с содроганием прислушиваясь к доносящимся из подземелья стонам.

— Офицер? — протянул Арбузов. — А я думал, вольный какой. Одежда-то на вас такая — не при знаешь.

— Меня всего обобрали догола, а это уже так дали, наготу прикрыть. Так неужели вы думаете, мне не миновать этого подземелья?

— Бог весть. Больно уж эти гололобые подозрительны. Чуть покажется им, что вы удрать норовите, сейчас в эту самую гундыню упрячут. Иной раз они еще и по обличаю разбирают. Тех, кто на их взгляд попроще выглядит, посмирнее, тех они дуваной зо вут, дураком, значит, и держат их в туснак-хане, это вот та самая храмина, что мы с вами теперь сидим; а которые из пленных пошустрее, таких они пули явчи величают, — крепкий, мол, человек, и их они завсегда в гундыне содержат. Безопасней, дескать.

— Ах, черт возьми, — иронически воскликнул Спиридов, — да я готов каким угодно дураком про слыть в глазах всех здешних татар, начиная с самого Шамиля и кончая последним нукером, лишь бы толь ко они меня в свою гундыню не упрятали бы.

— А вам еще не говорили условия выкупа? — осведомился Арбузов.

— Нет еще. Сперва они хотели убить меня, но по том с чего-то передумали. Я, признаться, хорошенько и сам не понимаю, почему это так нее вышло.

И Спиридов в коротких словах сообщил Арбузову о происшествиях сегодняшнего утра.

— Чего же тут не понимать? — в раздумье произ нёс Арбузов, внимательно выслушав рассказ Петра Андреевича. — Дело выходит очень просто: Ташаву крови хочется, а Шамилю денег, а так как Шамиль умнее, то он Ташава и одурил, а помог ему в этом деле Николай-бек, который хоть сам и не черкес, а Шамиля изучил до тонкости. Теперь вы приготовьтесь. Заломят они с вас деньжищ уйму целую, и чем больше запросят, тем хуже обращаться будут. У них, чертей, на то своя повадка есть и свое рассуждение: чем хуже, мол, живется пленнику, тем он сговорчивей будет. Нас с внучком они спервоначалу тоже в гундыню законопатили, почитай, с год времени выдержали, только тем и уломал я их, нехристей, что, мол, ежели вы нас из ямы не выпустите и внучок мой помрет, ни гроша, треанафемы, не получите, хоть кожу с живого сдерите. Ишь, стонет как, — перебил сам себя Арбузов, наклоняя голову и вслушиваясь в протяжные стоны, глухо несшиеся из-под земли, — здорово, бедняга, мучается. Должно, помрет скоро. Не приведи