Какого цвета небо - Николай Дементьев

– Не научился еще летать, – сказал мне Вить-Вить. – Залей йодом. – Повернулся к Венке: – Держи как следует, иначе сам без головы останешься!

Я вздохнул, пошел к цеховой аптечке. Сама нога не сильно меня беспокоила, больше штанина: сумеет Татьяна зашить ее или новые брюки надо покупать?

Но и нога, которую я залил йодом, и штанина – пустяки по сравнению с тем, о чем вдруг я подумал: по-прежнему, может, Венка любит Татьяну, вот поэтому и пришел он к нам на завод? Только как-то по-глупому его любовь проявляется.

Когда вернулся на участок, Вить-Вить еще раз осмотрел мою ногу, повернулся к Венке, поглядел на него вопросительно. Венка объяснил поспешно:

– Не умею я еще…

Катя-маленькая сказала ему с крана:

– Доиграешься ты, Ежик!

Вить-Вить и Ермаков повернулись ко мне. Я увидел в глазах Белендряса: «Делать нечего…». Вить-Вить шепнул мне:

– «Поцелуй», если что…

Я вздохнул. Мое положение было сложнее, чем у Вить-Витя и Ермакова. Глянул на Венку, он ничего не понимал, только косился подозрительно на всех по очереди.

Продолжали работать. Я напряженно следил за Венкой, да и Вить-Вить с Ермаковым тоже.

Вышли мы из графика. Уже дядя Федя с Филей вернулись. Филя тотчас взял клещами еще одну прокладку, стал держать ее, прижимая к торцу вала Белендряса.

Устал я сильнее обычного, был весь в поту. А когда заметил, что прокладка у Венки опять сползает, на коротенькую долю секунды задержал вверху кувалду, без всякого усилия пустил ее книзу. Пока кувалда шла вниз, Венка еще больше сдвинул прокладку, я легонько «поцеловал» ее краешек: клещи – в одну сторону, прокладка – в другую, Венка – в третью.

Поднялся он с пола, на ощупь проверил целостность собственного организма. В строгой последовательности ощупывал руками сначала голову, потом плечи, грудь, даже ноги. Внешне никаких повреждений не было, даже грязнее роба Венки не стала. Торопливо вскинул голову, подозрительно глядя на нас.

– Как же это ты, а? – посочувствовал ему дядя Федя.

– Поторопился! – за Венку ответил Филя, «снял» гайку у него с носа, Венка замигал растерянно.

– Наша работа – не детский сад! – обстоятельно прогудел Белендряс.

– Эй, Ежик! – сверху сказала Катя-маленькая. – Беги к мамочке, пока не поздно.

Вить-Вить молчал. Венка посмотрел на меня, а я – на него.

До самого обеда Венка работал нормально. Даже старался, вспотел и откровенно, по-детски устал. Но не поэтому мне было жалко его – это пройдет, когда он по-настоящему втянется в работу, – а потому, что он молчал, когда мы разговаривали, отчуждался все больше и больше. Испугался он так сильно, что ли? Или понял, что «наша работа – не детский сад»? Хорошо хоть быстро понял, а то ведь и настоящее несчастье могло случиться уже по его собственной вине, стоило ему только на секунду зазеваться!

В обед к нам, как всегда, пришла Татьяна. И тут мне, да и остальным, я видел, стало ясно, в чем дело, лишь только Венка поглядел на нее. А Татьяна ласково ему улыбнулась, даже поправила воротничок робы, паяла под руку, повела в столовую. Катя-маленькая бегом догнала их, взяла Венку под руку с другой стороны. А мы постояли еще и покурили, глядя им вслед.

– Да-а-а… – прогудел Белендряс и даже головой помотал.

– Может, и обойдется, а?… – спросил Вить-Вить у дяди Феди. Тот пожал плечами.

На меня они не смотрели. Тогда я сказал:

– Это у него к Татьяне давно. Я об этом знаю, и она знает. Все остальное я вам про Венку рассказывал, а что привело его к нам… кроме вот… Татьяны, я не знаю.

Постояли, покурили, потом пошли мыться и – в столовую. Обедали, пристроившись к одному столу.

Венка молчал по-прежнему. Вить-Вить кивнул дяде Феде, и тот сказал:

– Вот, Вениамин, какое дело. Парень ты нормальный, работать будешь хорошо, это мы видим. – Дядя Федя помолчал, а Венка покраснел, как в школе, и мне почему-то опять стало жалко его. – И всё мы про тебя знаем. И кто твои родители, и что учился ты вместе с Иваном, с Таней. Но вот что мы хотим знать, понимаешь ли… Работа у нас недетская, как ты и почувствовал сегодня, так? – Венка кивнул, еще ниже нагнулся к столу. – Но это – наша работа! И как работа, и чтобы деньги у нас на жизнь были.

– Я понимаю.

– Если она тебе не нравится, отойди вовремя! – Дядя Федя помолчал еще, посмотрел на нас, вздохнул. – Мы тут все сжились друг с другом, ну, вот как ты с папой-мамой, понимаешь?

– Ты извини, что и об этом нам приходится говорить, – мягко сказал Венке Вить-Вить.

– Значит, заводская проходная тебе открыта, – подвел черту дядя Федя. – И на завод, и с завода. Поэтому скажи нам просто, а завтра можешь хоть и не выходить на работу. Даже вот сейчас можешь встать и уйти, и никого из нас, может, в жизни больше не увидишь. Но скажи ты нам просто, честно и коротко: что привело тебя к нам?

Венка все молчал и голову от стола не поднимал.

– Мы ведь понимаем, что не деньги, – по-прежнему мягко пояснил Вить-Вить. – Отец – профессор, десять таких, как ты, прокормить может. Это не любопытство, Вена…

– Да я понимаю. Сейчас… У моего отца есть автомобиль. Был я в одной компании, мы выпили. Потом поссорился… с одной девушкой, сел и поедал домой. Мы были за городом.

– А Ивана на этот раз и не было рядом с тобой! – резко сказала Татьяна.

Венка поморщился, но так и не поднял головы.

– В общем, встряхнуло тебя по пути домой? – Помог ему Вить-Вить.

– Встряхнуло! – громко сказал Венка и поднял голову, глядя на всех так, будто одновременно он и еще что-то видит. – В общем, гнал я довольно сильно. И поссорился, и был пьян. А из-за автобуса, что навстречу мне шел, выскочил самосвал… – Глаза у Венки расширились, так и видел он сейчас этот самосвал! – Ну, а я с машиной – под откос! Он высокий, метров двадцать, и крутой, я кувыркался вместе с машиной. – Вздохнул, помолчал; и всем, я видел, понравилось, как просто он рассказывал об этом, без обычного в таких случаях бахвальства. – Вылез из-под машины, стоять не мог, упал… Со страху… Так-то царапины на мне только были.

– А машина?! – не утерпел Филя.

– Отец продал, что от нее осталось.

– Ну, поглядел на смерть, – сказал дядя Федя, – поумнел-повзрослел и – будь рад, что на земле остался, цени жизнь-работу!

– Вот-вот! – сказал Венка, точно дядя Федя самое главное для него назвал. Посмотрел на Татьяну, по уже ничего не стал говорить. Потом на меня… Попросил неожиданно: – Ты, Иван, извини за сегодняшнее.

– Забыли! – кивнул я.

– Я-то не забуду, – очень по-взрослому проговорил Венка.

– Тогда порядочек! – уже радостно сказал я, даже за руку его взял.

И Венка руки от меня не убрал, только на Татьяну глянул быстро, видит ли она все это?

– Тогда порядочек! – повторила она и посмотрела прямо на Венку.

– Ну – и ладушки! – по-своему подытожил Вить-Вить.

– Пойдем, парень! – сказал дядя Федя, не снимая руки с плеч Венки.

Дядя Федя и Венка пошли из столовой, а мы все – за ними.

– Ну – и ладушки! – повторил Вить-Вить, с улыбкой глядя на спину Венки. – И страхом, оказывается, лечить можно.

14

Пока после работы ехал в метро до станции «Площадь Ленина», а затем трамваем или автобусом – до института, я больше всего боялся заснуть. Большинство членов нашей группы, даже всего нашего потока, а в нем – сто восемьдесят два человека, так же боролись со сном. Некоторые даже и на лекциях.

Но только я входил в институт, видел его широкие коридоры, заполненные студентами, слышал приглушенный шум разговоров, как тут же сон исчезал. С нетерпением мне уже снова хотелось увидеть перед длинными досками поточной аудитории Кирилла Кирилловича, услышать его: «Да. Так вот…» Это ощущение даже чем-то напоминало то, которое я испытывал давным-давно в детстве: бывало, садишься за стол обедать, ешь и первое, и второе, а сам все помнишь о сладком, которое будет на третье. Тут же вспоминал, чем кончилась последняя лекция по физике, что должен читать сегодня Кирилл Кириллович, пытался представить себе, как он будет читать.

С интересом ждал и лекций профессора Серегиной по математике, и доцента Малышева по истории партии, и профессора Зимина по начерталке, – так студенты называют курс начертательной геометрии.

А вот к доценту Левашовой, которая читала нам химию, у меня сразу же возникло безотчетное чувство неприязни, о котором не знала ни она, ни мои товарищи. Дело в том, что мне никогда не нравилась химия, еще в школе. Левашова, строгая и красивая женщина, просто ничего не замечала, поскольку ведь нас было сто восемьдесят два человека, минус отсутствующие, процент которых колебался. А вот ее ассистент Морозов, который вел в нашей группе упражнения по химии, улыбался или спрашивал сочувственно:

– Устали, Егоров? Иногда он даже советовал:

– Спать все-таки удобнее лежа, а?…

До сих пор не понимаю, как все обошлось благополучно.

Помогло, наверно, то, что химия у нас была всего один семестр.