Перелом - Ирина Грекова

— Вполне вероятно. У него, кажется, сволочной характер. Кстати, сколько он с тебя возьмет за комнату?

— Ничего. По улыбке в день. Или в два дня.

— Послушай, мне это совсем не нравится. В качестве кого ты будешь там жить?

— В качестве себя.

— Ух как гордо!

Самое трудное позади. Валюн с Наташей, узнав о моем решении, никаких эмоций не выразили. Оно их не касалось. Зато Люся в отчаянии:

— Кира Петровна! Что это вы придумали? Неужели из-за нас с Дмитрием Борисычем? Да я себе этого вовек не прощу!

Плачет.

— Успокойтесь, Люся. Вовсе не из-за вас. Мне важно жить близко от больницы, а там близко: десять минут ходу на костылях. А комната моя здесь все равно будет свободна. Почему бы вам тут не пожить? Считайте, что временно, пока ему или вам не дадут квартиру.

...Временно. Все временно...

27

Вещей оказалось совсем немного: два чемодана, Один — тот самый, с которым Борис уходил в бега. Теперь и я ухожу в бега... Только носильные вещи. Ни вазочки, ни безделушки не взяла. Мите так будет легче. Пусть утешает себя, что «временно».

Доктор Чагин приехал за мной на такси. Удивился, что мало вещей, но похвалил: «Хорошо, что не обросли». Переезжать помогал Митя. Валюн с Наташей, как всегда, запропали. Люся стояла на пороге, вытирая глаза. Какая-то льдинка все-таки была между нами.

Улица, где жил Чагин, мне понравилась. Невысокие дома с какими-то решетками, медальонами. Старинная булыжная мостовая (теперь редко такую встретишь, все асфальт). А лучше всего толстенные, старые ивы. Они росли наклонно, параллельно друг другу, склоняясь к домам, почти касаясь окон ветвями. Ивы по-осеннему полуголы — чуть подрагивали на них узкие, как лезвия ножей, уже обреченные листья. Зато летом как должно быть здесь тенисто, как тихо!

Дом Чагина — двухэтажный, солидно насупленный, с козырьком у подъезда, чем-то похож на него самого.

Митя нес оба чемодана, не дал Чагину взять хоть один.

— Комната вас ждет, Кира Петровна.

Вошла, огляделась. Комната просторная, темноватая (из-за ив), но уютная, с веселыми занавесками, с букетом осенних цветов на столе. Потолок высокий (это я люблю). Мебель старомодная. В углу часы, тоже старинные, вроде башенных. Громко тикают. Маятник в форме полного месяца ходит туда-сюда. Улыбается. Чагин мне все объяснил, показал, что где, извинился, сказал: «Устраивайтесь. Будьте как дома. В холодильнике найдете что поесть». Ушел на работу.

Мите тоже было некогда: ждали в больнице. Он осматривался с неприязнью:

— А все-таки мне это тяжело, мама, понимаешь?

— Понимаю. Но тут мне будет лучше.

Лучше ли? Сама сомневалась. Проводила Митю в переднюю. Обняла. Поцеловались. Ушел. И не улыбнулся.

Только после его ухода, осматриваясь в незнакомой квартире, спросила себя: а где же вторая комната? Где будет жить сам Чагин? Второй изолированной не было, была проходная. Большой книжный шкаф отгораживал в ней пространство, закуток: узкая тахта, ночной столик... Его жилье! Из-за меня...

Куда уж теперь деваться? Назад не поедешь.

Все очень просто, чисто. Чисто и просто во всей квартире. И очень тихо. Было слышно, как в кухне вздыхал холодильник. Человеческим вздохом. Наверно, меня не хотел.

Разобрала вещи. Платья развесила в шкафу, белье по полкам. Устала, села. Избегать стояния и ходьбы... Костыли поползли в сторону, стукнули об пол.

Правильно ли сделала? Верно ли решила? Стеснила человека, в сущности постороннего. Но теперь уже поздно менять решение. Новый слой жизни. Надо в него входить. Учиться жить заново.

Новый слой начался по-настоящему, когда пришла первый раз на работу. Пришла, верней, притащилась — на костылях. Стыдно, хотя стыдиться тут нечего. Хуже всего было увидеть себя в зеркале. В том самом, высоченном, во весь простенок. В котором когда-то любила видеть свое отражение — белое, стройное, туго стянутое в поясе. Теперь — чужая женщина, мешком повисшая на костылях, серолицая, полуседая. Другой человек.

Сослуживцы-врачи были предельно предупредительны. Подвигали стул: «Садитесь, Кира Петровна!» Хотелось спросить: «Что вы со мной, как с сырым яйцом?» Нина Константиновна, глупая гусыня, приговаривала:

— Ничего, родная, не переживайте. Главное — хорошо питаться, дышать свежим воздухом не меньше двух часов ежедневно. Через пару месяцев вы себя не узнаете!

С каких это пор я для нее «родная»?

Новая зав. отделением, нестарая, собой недурная, приняла меня любезно-настороженно:

— Мы вас перегружать не будем. Полставки, три дня в неделю. И, разумеется, никаких дежурств! Николай Максимович мне все объяснил. Ваши заслуги перед больницей, долголетний стаж, опыт...

Перестарался Главный, создавая мне «щадящие условия»!

— И что же я буду делать эти три дня?

— О, дела для вас хватит! Помогать врачам советом. Подменять, если кто заболеет... Оформлять документацию...

Только этого мне не хватало! Прямо — к Главному. Вскочил из-за стола, поцеловал руку (опять пришлось отдирать ее от костыля):

— Кира Петровна! Золотко! Наконец-то!

— Я насчет работы. Я бы хотела работать, как все другие врачи. Дежурить...

— Я как раз хотел создать для вас режим наибольшего благоприятствования.

— Мне он не нужен, этот режим.

— Вам он как раз предписан. В ваших документах... Если я его нарушу, придется отвечать.

— Но я...

— И не заикайтесь!

Я не заикнулась и вышла.

Что ж, пришлось приступить к работе в этом самом «режиме наибольшего благоприятствования». Единственное, от чего я категорически отказалась, это от оформления документации (почерк!). Никто спорить не стал. В остальном мои обязанности были неопределенны. С советами к врачам я не лезла, а они не спрашивали.

К счастью, Нина Константиновна, прежде опасавшаяся хворать, стала брать бюллетени все чаще. Ее больные стали почти «моими»...

Все бы ничего, если б не костыли проклятые! Как трудно на них дойти до ординаторской, до палаты! Как гнусен стук резиновых наконечников: туп, туп... Я сама себя ненавидела на костылях.

А самое тяжелое — это жалость в глазах больных. Они меня жалели — не я их.

Казалось бы, приобретенный опыт — ведь сама побывала по ту сторону преграды! — должен был сделать меня лучшим врачом. Ничего похожего! Из-за преграды я вернулась не лучшим врачом, а худшим.

Как ни странно, иногда полезнее мало понимать. Преграда, отделяющая врача от пациента, по-видимому, полезна. Врач должен быть для больного существом высшим, почти недоступным. Его снисхождение должно восприниматься как милость.

Пока я была в полной форме, пока больные любовались, гордились мной, они как-то больше мне верили.

Эта преграда, которую я осознала, оказавшись по ту сторону, стала у меня чем-то вроде навязчивой идеи. Она преследовала меня, играла со мной в прятки, все время меняя место. То она отделяла меня от больных, то от коллег-врачей. А то и вовсе распадалась на части, что-то загораживавшие, а что-то — нет.

Мучительно не хватало мне былой авторитетности, самоуверенности, а главное, счастья! Как это ни парадоксально, врач, чтобы хорошо лечить, должен быть счастлив. «Врач одним своим видом должен вселять в больного бодрость, надежду, веру в выздоровление», — кажется, что-то в этом роде говорила я в прошлой жизни сыну Мите. А какую бодрость могла вселить в больного я теперешняя, убогая, на костылях?

Так что первое время работать было тяжело. Прибавьте к этому мое неопределенное, межеумочное положение в больнице. Отсутствие четких обязанностей. И работу свою я теперь любила по-новому — смиренно, сомневаясь в себе. Без азарта прежнего, без запоя, без трепета. Просто ходила — и все.

Сына Митю — теперь уже врача — я видела редко. Работал в другой больнице, на окраине. Правда, город не велик, но расстояние порядочное. Занят был по горло — дежурства, дежурства... Иногда все-таки выбирал время, заходил ко мне. Я поила его чаем в кухне, все еще не ставшей моей. Суховат, точен, немногословен. Видимо, неплохой специалист. Иногда даже помогал мне советом. Но улыбки его не было — Митиной улыбки, которую я так любила... Порой хотелось попросить: да улыбнись же!

Они с Люсей и двумя девочками жили теперь в моей бывшей комнате. В моей бывшей квартире, которая все больше становилась не моей, Люсиной. Только кариатиды да мраморная лестница оставались прежними; внутри — все другое. Девочки — Нюра и Шура — миленькие, но застенчивые. Меня дичились.

— Мама, это временно, — не уставал повторять Митя. — В любую минуту, если тебе будет там плохо, мы твою комнату освободим.

Не понимал, что мне не «там» плохо, а вообще. Где бы то ни было. С самой собой плохо.

Валюн с Наташей по-прежнему обитали во второй, бывшей «мальчишьей», комнате. Как-то случайно дверь туда осталась открытой, и я, проходя, ужаснулась. Это уже не беспорядок, а помешательство. Кучи обуви, одежды, куски хлеба, грязная посуда. Никогда не убираемые постели...